Сен-Санс

– А что, лобком думают?

Потом, когда впервые меня повезли в цирк, услышала такой же дружный, заразительный хохот всего зала.

Мама не упала со скамейки только потому, что сзади был полок. Папа пришел в себя намного раньше и спас ребенка от чего то неминуемого...

– Точно, некоторые думают только этим местом.

– Папа шутит, дочка. Это, наверное, потому, то похоже на лоб.

В голосе мамы была напускная строгость. Я не нашла никакой схожести, но дипломатично промолчала. Однако разбуженное любопытство требовало выхода, и я упрямо продолжила.

– А если не думают, зачем там волосы?

Бог дал терпения моим предкам и я услышала вполне приемлемый ответ.

– Когда ты станешь большой, у тебя вырастут такие же красивые волосы, как у мамы.

– А это тоже вырастет?
Подобный вопрос сразил бы любого мудреца, но не моего папу. Мне показалось, что сейчас он заплачет, потому что в уголках его глаз показались слезинки.

– Это бывает только у мальчиков, – сказал он, мужественно справившись с приступом смеха, – сначала так же как у тебя, он без волосиков, а потом вокруг вырастают волосы. Этим мальчики и отличаются от девочек.

Эти ответы настроили меня на прекрасный лад. Я шлепала папу и маму по попе веником, когда они так хорошо лежали рядышком на полке, потом шлепали меня. Злобно шипел пар. Но я нисколько его не боялась. Это не мыло. Потом меня окатили водой из тазика и я счастливая и распаренная обхватила горячие мамины ноги и, прижавшись носом к этому самому лобку, потерлась носом о влажные волосики призналась...

– Мамочка, я так люблю тебя. И твои волосики.

А когда, папка нес меня, закутанную, домой я чмокнула его в щеку и сказала.

– Я тебя тоже очень, очень люблю. Но маму больше, потому что она красивая и у нее такие волосики...

И почувствовала, что засыпаю... А наверху качались в такт папкиным шагам большие, с горошину звезды. Качались, качались, качались...

 

А вчера тоже были звезды. Крупные, отборные. Теплый сентябрь – бабье лето. Ненавижу слово бабье. Бабье, это когда сплетни, а лето тут не причем. Но я на них не смотрела, на звезды. Ну, взглянула бы разок и домой. Все в порядке чего еще. А я смотрела...

Мы вместе не мылись уже года два, а может больше. В смысле всей семьей. А все волосики. Они и вправду стали расти. Не обманули меня мои мамочка с папочкой. И грудь тоже стала расти. И мне стало стыдно. Я никому не болтала, что моюсь с мамой и папкой, но почему-то стала стыдиться. Даже подумывала срезать эти растущие внизу живота волосы. А груди куда? Я не могла поднять головы, когда мылась, а прикосновения папкиных рук, такие желанные когда то, стали пыткой. Казалось, меня пронзают электрические разряды. Он то не изменился – папка и папка. А я жутко стеснялась. Как то раз я сообщила им, что уже помылась, до них. Предки переглянулись и ничего. Раз и навсегда заведенный порядок изменился...

И вот теперь я видела их заново. Как говорят в новом свете.

Папка сидел поперек лавки, широко расставив крепкие, волосатые ноги по обе стороны, а мама. Я даже не сразу узнала ее в женщине сидящей у него на коленях и обхватившей его ногами. Она вытворяла нечто невообразимое, извиваясь в его объятиях. Они целовались как безумные. Целовали все подвернувшееся уши, щеки шею, глаза. А потом, словно найдя друг друга, просто впивались друг другу в рот.
На меня точно столбняк напал. Не то чтобы мои предки должны быть монахами, но представить, что родители могут заниматься Этим, я в то время не могла! Как то не готова была. Мне даже казалось, что мама меня рожала как-то особенно. Например, отрезали у нее кусочек мяса с попки, это там, где у нее маленький шрамчик был, положили в стеклянную колбу и я выросла.

Когда Анютка рожала, все было ясно.

Леха ее еще до свадьбы объездил, и в загсе она уже с животом стояла. Так то Леха. У него и ноги как у слона и бугор под ширинкой никаким галифе не прикроешь. Точно – жеребец. Производитель, одним словом. Откровенно наплевав на деревенских, после свадьбы Леха занимался сексом не только поздно вечером, но и утром. С петухами. А когда еще поднимается лучший механизатор.

Но, похоже, что у него поднимался еще раньше. Потому, что петухи еще прочищали горло, а Анюточка уже выводила свою стонущую со всхлипами песню, потом раздавался торжествующий львиный рык, в который вплеталось прерывистое с переливами Анюткино "А-й-а-а-а-а. А-аа. А-аа".

В этом и выражалось открытое наплевательство Лехи на деревенские обычаи, когда аналогичное действо происходит втихаря, после обильного возлияния и под звуконипроницаемым, стеганым одеялом.

Замешкавшиеся петухи, еще какое то время решали, что лучше, воспеть приход зари или сразу бежать топтать кур, которые поаппетитней. И поэтому дежурное кукареку было каким то смятым – невыразительным. Наконец, неуверенные соло деревенских будильников сливалось в слаженных хор. И, под его пение, из ворот лехиного дома выплывала буренка. У калитки вырисовывалась возбужденно – розовощекая Анютка и проходящий по обочине Кириллыч как то сразу подбирал живот, лихо щелкал кнутом и обязательно подкручивал совсем побелевший ус, мол могем!

Но красовалась Анюточка совсем не для него и уж тем более не для баб провожающих стадо. С высокого крыльца сходил хозяин дома, то есть Леха, степенно шагал к калитке, протискивался в нее. Причем ему обязательно мешали груди Анюточки, о которые он терся могучем торсом, чего то ворчал ей на ухо и шлепнув для порядка по аккуратной попочке благоверной выходил на широкий фарватер улицы. И САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ заключалось в том, что самые злые кобели деревни, завидев его, молчали!

Леха, Анютка тут все понятно. Конечно меня мама не в капусте нашла. Но рассудок отказывался верить, что я вылезала трудно и больно. Выдавливалась, как паста из тюбика, из моей мамы. Уж лучше аист. А тем более папка такой уравновешенный и совсем домашний мог "петрушить" маму, как этот бык производитель Леха свою Анютку. И потом, раз детей у них не было, значит, они этим больше не занимались! Или я чего-то не понимала.

Глава 2.

Я смотрела в окошко бани, и мне казалось, что это все-таки Леха с Анюткой. Нет же, нет. Я как назло и окошко помыла. Мне хорошо было видно, что моя Ма сидит совсем не на коленях. Господи, не в воздухе же она висит. Она же... Это проклятое "то, что есть у мальчиков" не давало ей опуститься попочкой на скамью перед папкой. То, что я трогала в детстве без всякой задней мысли, намыливала даже не задумываясь о предназначении, ох...

Они как то медленно и осторожно едва касались сосочками грудей друг друга, а руками ласкались, где попало. Временами мамуля вдруг начинала содрогаться в его руках, безвольно запрокидывая голову назад, и тогда папка поддерживал рукой ее затылок, приникал к губам вбирая в себя не то крик, не то стон своей ненаглядной.

Нет, убежать я уже не могла. Ноги словно пустили корни, а в голове вилась успокоительная мыслишка – они же на свету, а я в темноте. Значит, не видят, не видят. Вот и имей пятерку по физике. Эта мыслишка напрочь забивала робкие позывы совести. Не хорошо же так, непорядочно.

Отвяжись! И робкая совесть скользнула в темноту, чтобы вернуться потом и грызть мое и без того разбитое сердце. Свято место пусто не бывает и подкатила едучая ревность. Вот он какой папка, а меня и в щечку целовать перестал, гоняет с утра до вечера по дому как унтер. Но ревность, она как-то не удержалась, сгинула, а накатила похоть. Проклятые книжки. Не успевало что то такое произойти, а я уже знала как оно называется, и от этого мучалась вдвойне. Похоть это было уже плохо и стыдно. Тем более действо за стеклом продолжало раскручиваться, набирая обороты.

Папка легко поднялся и поддерживая мамулю за попочку принялся тихонько покачивать задом, потом задергался. Русалка у него на руках еще сильнее обхватила его ногами и вцепившись пальцами в его спину, издала сдавленный вопль. Победное рычание самца было не менее впечатляющим. И эта похоть достала меня вконец. Внизу живота, давно сделалось горячо, уши, щеки, я вся, изнутри и снаружи пылала. Я лихорадочно облизывала губы ставшие невероятно сухими и совершенно не замечала ожогов крапивы безнаказанно кусающей мои икры.

Чтобы утихомирить пожар разгорающийся внизу живота, я схватилась руками за промежность, даже не задаваясь вопросом отчего такие мокрые трусики. И тут со мной свершилось нечто. Мое, такое послушное, тело вдруг принялось жить отдельной от меня, оно вдруг задергалось в нижней своей части. Горячие волны рождались, где-то внутри него, и проносились с безжалостностью татарской конницы...

Я очухалась только припечатав жопой наглую крапиву. "Что это было, как это называется?!" – часто вопрошал один из героев Соболева, которого так любил мой Николенька. Не успев, как следует озлиться на крапиву, я снова приникла к окну.

Лежат голубки обнялись на полке и лежат. А задница пылает как нефтепромыслы в Баку. Почему в Баку. А хрен знает раз есть нефтепромыслы, значит пылают иногда. Как моя проклятая жопа!

Я послюнявила пальцы и осторожно помазала место ожога. То есть почти всю задницу. Слюны надо было много. Я плевала и мазала. Говорят, мыло хорошо помогает, но мне было не до него. Чтобы уйти за мылом...

Мамочка моя! Мамочка, мамочка, про мамочку и речь. В общем мамуля играла с этим самым. Если бы не у папки так я бы знала, как назвать, а сказать "взяла папку за хуй" у меня под страхом четвертования язык не повернется. В общем, это не помещалось в двух ее кулачках, и мамочке пришлось взять его головку в рот. Точнее она целовала его. Целовала с такой восторженной нежностью, какой у нее раньше и не замечалось! Она ласкала этот корень перевитый тугими жилами как самое драгоценное в мире, едва касаясь пальцами. Она даже опустилась на колени и умоляюще посмотрела на папку. Он погладил ее по голове, ласково улыбнулся и похоже согласился, потому что Ма просто расцвела. А дальше...

Я вцепилась руками в трусы и совершенно забыла, про попочку ошпаренную крапивой, про то, что подглядывать...

Вот теперь, я поняла, что мамочка действительно была прекрасной гимнасткой, мастером. Она запросто подняла правую ножку вертикально вверх, и папа с удовольствием эту ножку поцеловал, а потом прижался к ней щекой, потому что он обнимал маму за плечи.