Спасибо, мне не интересно
✕
Рассказы с описанием несовершеннолетних запрещены.
Вы можете сообщить о проблеме в конце рассказа.
Темный хрусталь
Некоторые считали его идиотом. Некоторые себе на уме. Всем остальным не было до него никакого дела. Порой самому себе он казался отвратителен. К счастью, подобное случалось не часто. Самокопание не входило в сферу его интересов. Ученику полагается совсем иное, расписанное в правилах поведения, методических пособиях и прочей макулатуре, которая для него вообще представлялась досадным недоразумением. Как и все остальное, что не имело отношения к Ней, влекущей, страшной, волшебной и прекрасной, той, из-за которой любая вздорная женщина с жеманной линией жестов и походки, каждая любая глупая баба с хриплыми базарными интонациями прокуренного баритона, любая стерва, умница, "синий чулок" или "спящая красавица" и даже совсем еще бессознательная девочка с наивной глазурью во взгляде, – все они превращались для него в тайну за семью печатями. Все они обладали одним бесценным и ни с чем несравнимым даром, который сближал и объединял их. Дар этот невидимый в обыденной жизни для досужих взоров представлялся Ученику перлом природы и был смертельно – так ему казалось – запретным и смертельно – особенно для него – волнующим. Конечно, он знал, что это всего лишь анатомическая часть тела, выполняющая несколько достаточно интимных функций, но в его перепутанных змеиным клубком мыслях женский половой орган обладал колдовской силой, распространявшейся, как он подозревал, в большей или меньшей степени на все мужское окружение. Но ни на ком чары вагины не сказывались таким губительным образом, как на нем, на Ученике.
Однажды ему рассказали анекдот о каком-то несчастном, который только о Ней и думал. Анекдот не показался ему смешным. Он тоже думал только о Ней, не решаясь при этом даже про себя, шепотом, произнести общепринятое в народе ее название. К женскому интимному органу он относился с трепетом идолопоклонства, и любое его наименование, произнесенное вслух – хоть нецензурное, хоть вычурное сказочно-арабское, хоть по-пушкински поэтическое, – представлялось ему святотатством. Требовалось новое оригинальное наименование, но все попытки разбивались о непреступный утес однозначности слов, и лучше, чем просто "Она" выдумать ничего не удавалось.
Она отличалась шаловливостью, прячась сразу под юбочным многоцветьем подолов; несмотря на превеликое множество подолов, Она оставалась в царственной единственности. И в этом заключалась одна из ее странных загадок. Другой загадкой был ее непрекращающийся зов, наподобие того, каким сирены приманивали аргонавтов. Сколько Ученик себя помнил, Она всегда влекла его, и чем дальше, тем сильнее.
С недавних пор ее зов стал просто непереносим. Ученик думал о ней и промозглым утром, отправляясь на школьную пытку, и днем, с тупым упорством отмалчиваясь у доски и пропуская мимо ушей даже те вопросы, на которые знал ответы, и вечером, когда строчки учебников превращались в нечто вроде рябоватой поверхности воды, под слоем которой угадывалась Она, трепетно зовущая и, одновременно, опасная, как острая бритва. Перед сном невесомые сладкие образы ее кружились над его головой, он пытался погрузить ее в цвет и свет своих самых радужных снов. Иногда это получалось. Он засыпал, с застывшим стоном восторга на губах. И все равно, утром просыпался в холодном поту от кошмарного ощущения того, что огромная, мохнатая и склизкая Она покрывала его тело целиком и плотоядно старалась всосать в свою темную глубину.
Самое обидное заключалось в том, что все знания Ученика о Ней сводились к теории. Научные книги и схематические рисунки, стилизованные иллюстрации и смазанные порно-фото с едва угадываемыми контурами не столько удовлетворяли тягу к знанию, сколько распаляли.
Представительницы женского пола сами по себе в отрыве от своего чудесного органа интересовали Ученика мало. Одноклассницы оставляли его равнодушным. Ничего замечательного не находил он в этих, щебечущих без умолку, созданиях, чьи пустопорожние разговоры могли просто-напросто свести с ума. Большинство педагогов-женщин он люто ненавидел за их приверженность к душераздирающей скуке уроков, дисциплине и мерзким голубым панталонам, в период затяжных морозов иногда видных из-под платья, если их хозяйка тянулась к высоко подвешенному учебному плакату.
Совсем по-иному он относился к самой женской плоти. Все эти соблазнительные мягкие и упругие, конусовидные и шарообразные структуры тел одноклассниц Ученик достаточно быстро изучил, пользуясь любой толчеей – в школе с этим не было недостатка. Лучшие попки напоминают резиновые детские мячики, лучшие груди – антоновские яблоки, вкусные даже на ощупь, – решил он про себя, и если продолжал безнаказанно гладить в толпе девичьи ягодицы, то только по привычке и инстинктивной деятельности рук. Но Она ускользала от прикосновений.
В тихие минуты урока он мог цепким взглядом поймать случайно приоткрывшуюся полоску белых трусиков соученицы. Природа трусиков не имела ничего общего с голубыми панталонами. Ученик тут же мысленно пытался снять их с девушки. Фантазия, уцепившись за белую полоску и подхватив Ученика, уносилась в теплый оазис сексуального возбуждения. Он не сопротивлялся. Пусть удовольствие от подобной забавы полностью уравновешивалось неудобством, которое естественно ощущает воспитанный мужчина, сраженный в публичном месте неожиданной эрекцией. Пусть вибрирующий член бился в брюках, как раненая кобра, приковывая к стулу и лишая возможности двигаться, вставать по приказу педагога, отчего росла цепь обидных недоразумений. Пусть школьные предписания летели ко всем чертям черной стаей окриков, двоек и записей в дневнике. Пусть думать о том, что же скрывается под натянутой белой тканью трусиков было до одури мучительно, отказ от услуг фантазии не то чтобы казался ему неуместным, возможности отказа просто не существовало.
Тем более что поздним вечером на скамейке в дальнем конце пустынного бульвара фантазия без всякого удержа пришпоривала своих диких коней, и белая ткань трусиков одноклассницы уже не представляла никакой преграды – она рвалась и растворялась, открывая невообразимо чудесный мир, которым теперь он властвовал безгранично. Вдохнув порцию морозного мартовского воздуха, он без задержки взбегал по ступенькам сладострастия, подобно речной стремнине или ветру забавляясь так и этак с Ней, только что бывшей такой неуловимой, такой дразняще недоступной. Смутные образы – отпечатки дурных фотографий в его мозгу – лишний раз подхлестывали воображение. Зрение могло обмануть, по-настоящему использовать обоняние он еще не научился, чуткость его осязательных ощущений еще ждала своего звездного часа, от ответственной миссии вкусовых рецепторов Ученик и не догадывался, слух здесь вообще был ни при чем. Но воображение, полнокровное, да что там – переполненное соками жизни, служило Ученику верой и правдой.
Ночь крепла. Ночь росла и шумела вокруг заколдованным садом. Блистающие огни плясали вокруг Ученика в чарующем хороводе, исполненном замысловатых линий и фигур. И с трудом уже можно было различить какие из них просто отсветы фонарей в остекленевших мартовских лужах, какие – глаза небесных тел, а какие – рожденные в пылающей бесконечности сознания тот самый перл природы, начавший в какой-то момент множиться и делиться в неисчислимых количествах, как в детской игрушке-мозаике.
Наслаждение! Если Ученик когда-нибудь после, уже, не будучи учеником, испытывал что-либо отдаленно напоминающее загадочную силу, с которой он играл в предвесенние жмурки на заброшенной скамье, в глухом уголке озябшего бульвара, на самом краю вселенной, то ему становилось страшно. Даже не сама сила, а лишь слабое её эхо касалось струн его естества, но дикой и страшной казалась ее природа, не имевшая ничего общего, никаких точек соприкосновения с миром реальным, здравомыслящим и законопослушным.
Но в те дни необъяснимость и чудовищность – с точки зрения постороннего – игры, растворявшей, как желудок хищника, ничтожный комок его трепещущей похоти в ослепительном море нездешнего, ничуть не смущали ни сознания, ни совести. Ученику хотелось игры, и охота была пуще неволи.
* * * ... Не ведающий страха, погруженный в сон наяву, он потерял чувство времени. Его щуплая фигурка в черном демисезонном пальто, съежившаяся на темном краю скамьи, почти сливалась с мраком. Редкие прохожие, забредавшие в дикий час на бульвар, не обращали на него никакого внимания. Даже бригада шпаны, пару раз продефилировавшая мимо, дымя дешевыми сигаретами и изрыгая ругань, его не заметила. Одиночество, дарованное свыше, не имело не единой червоточинки.
Защищенный одиночеством как броней, увлеченный восхитительной игрой фантазии, Ученик не сразу заметил, что пространство вокруг него, состоящее из мертвого мира ночи, перестало дышать одним только холодом. В бодрящем дыхании ветра появились незнакомые раздражающие запахи, заставившие Ученика вернуть распыленные по мирозданию частички самого себя к шершавым брусьям покосившейся скамьи. Прикрыв глаза, он сосредоточился и попытался понять, что же происходит. После некоторых размышлений ему удалось уловить природу раздражающих запахов: вино, сигареты и что-то еще, приторно удушливое и вызывающее. Это последнее раздражало более всего.
Какое-то время в нем теплилась надежда на возвращение и игре, но запахи-оккупанты решительно захватывали пространство, подавляя своей мощью хрупкую структуру грез, изнеженных теплом и уютом гнезда под черепной коробкой.
Наконец его озарило: так до одури вызывающе могли пахнуть только не слишком дорогие дамские духи. Не так давно облако подобного запаха едва не заставило его стошнить на школьной лестнице, где он столкнулся с известной всему подростковому отряду сексуально озабоченных искателей любовных приключений начинающей местной гетерой. Она носила белые колготки и бант того же цвета, слухи, между тем, о ней ходили самые жаркие. Дошли они и до Ученика, разбередили любопытство, подталкиваемый которым он пошел на перехват юной куртизанки, не сознавая, правда, ни ясной цели, ни внятной задачи своих исследований. Якобы случайно, впопыхах обычной школьной суеты, словно на мотоцикле в стог сена, он въехал лицом в пышущий самодовольством бюст, чрезвычайно переспелый для юного возраста его обладательницы, и это было все, что Ученик успел оценить до того, как удушливая, почти слезоточивая пелена накрыла его с головой.
Однажды ему рассказали анекдот о каком-то несчастном, который только о Ней и думал. Анекдот не показался ему смешным. Он тоже думал только о Ней, не решаясь при этом даже про себя, шепотом, произнести общепринятое в народе ее название. К женскому интимному органу он относился с трепетом идолопоклонства, и любое его наименование, произнесенное вслух – хоть нецензурное, хоть вычурное сказочно-арабское, хоть по-пушкински поэтическое, – представлялось ему святотатством. Требовалось новое оригинальное наименование, но все попытки разбивались о непреступный утес однозначности слов, и лучше, чем просто "Она" выдумать ничего не удавалось.
Она отличалась шаловливостью, прячась сразу под юбочным многоцветьем подолов; несмотря на превеликое множество подолов, Она оставалась в царственной единственности. И в этом заключалась одна из ее странных загадок. Другой загадкой был ее непрекращающийся зов, наподобие того, каким сирены приманивали аргонавтов. Сколько Ученик себя помнил, Она всегда влекла его, и чем дальше, тем сильнее.
С недавних пор ее зов стал просто непереносим. Ученик думал о ней и промозглым утром, отправляясь на школьную пытку, и днем, с тупым упорством отмалчиваясь у доски и пропуская мимо ушей даже те вопросы, на которые знал ответы, и вечером, когда строчки учебников превращались в нечто вроде рябоватой поверхности воды, под слоем которой угадывалась Она, трепетно зовущая и, одновременно, опасная, как острая бритва. Перед сном невесомые сладкие образы ее кружились над его головой, он пытался погрузить ее в цвет и свет своих самых радужных снов. Иногда это получалось. Он засыпал, с застывшим стоном восторга на губах. И все равно, утром просыпался в холодном поту от кошмарного ощущения того, что огромная, мохнатая и склизкая Она покрывала его тело целиком и плотоядно старалась всосать в свою темную глубину.
Самое обидное заключалось в том, что все знания Ученика о Ней сводились к теории. Научные книги и схематические рисунки, стилизованные иллюстрации и смазанные порно-фото с едва угадываемыми контурами не столько удовлетворяли тягу к знанию, сколько распаляли.
Представительницы женского пола сами по себе в отрыве от своего чудесного органа интересовали Ученика мало. Одноклассницы оставляли его равнодушным. Ничего замечательного не находил он в этих, щебечущих без умолку, созданиях, чьи пустопорожние разговоры могли просто-напросто свести с ума. Большинство педагогов-женщин он люто ненавидел за их приверженность к душераздирающей скуке уроков, дисциплине и мерзким голубым панталонам, в период затяжных морозов иногда видных из-под платья, если их хозяйка тянулась к высоко подвешенному учебному плакату.
Совсем по-иному он относился к самой женской плоти. Все эти соблазнительные мягкие и упругие, конусовидные и шарообразные структуры тел одноклассниц Ученик достаточно быстро изучил, пользуясь любой толчеей – в школе с этим не было недостатка. Лучшие попки напоминают резиновые детские мячики, лучшие груди – антоновские яблоки, вкусные даже на ощупь, – решил он про себя, и если продолжал безнаказанно гладить в толпе девичьи ягодицы, то только по привычке и инстинктивной деятельности рук. Но Она ускользала от прикосновений.
В тихие минуты урока он мог цепким взглядом поймать случайно приоткрывшуюся полоску белых трусиков соученицы. Природа трусиков не имела ничего общего с голубыми панталонами. Ученик тут же мысленно пытался снять их с девушки. Фантазия, уцепившись за белую полоску и подхватив Ученика, уносилась в теплый оазис сексуального возбуждения. Он не сопротивлялся. Пусть удовольствие от подобной забавы полностью уравновешивалось неудобством, которое естественно ощущает воспитанный мужчина, сраженный в публичном месте неожиданной эрекцией. Пусть вибрирующий член бился в брюках, как раненая кобра, приковывая к стулу и лишая возможности двигаться, вставать по приказу педагога, отчего росла цепь обидных недоразумений. Пусть школьные предписания летели ко всем чертям черной стаей окриков, двоек и записей в дневнике. Пусть думать о том, что же скрывается под натянутой белой тканью трусиков было до одури мучительно, отказ от услуг фантазии не то чтобы казался ему неуместным, возможности отказа просто не существовало.
Тем более что поздним вечером на скамейке в дальнем конце пустынного бульвара фантазия без всякого удержа пришпоривала своих диких коней, и белая ткань трусиков одноклассницы уже не представляла никакой преграды – она рвалась и растворялась, открывая невообразимо чудесный мир, которым теперь он властвовал безгранично. Вдохнув порцию морозного мартовского воздуха, он без задержки взбегал по ступенькам сладострастия, подобно речной стремнине или ветру забавляясь так и этак с Ней, только что бывшей такой неуловимой, такой дразняще недоступной. Смутные образы – отпечатки дурных фотографий в его мозгу – лишний раз подхлестывали воображение. Зрение могло обмануть, по-настоящему использовать обоняние он еще не научился, чуткость его осязательных ощущений еще ждала своего звездного часа, от ответственной миссии вкусовых рецепторов Ученик и не догадывался, слух здесь вообще был ни при чем. Но воображение, полнокровное, да что там – переполненное соками жизни, служило Ученику верой и правдой.
Ночь крепла. Ночь росла и шумела вокруг заколдованным садом. Блистающие огни плясали вокруг Ученика в чарующем хороводе, исполненном замысловатых линий и фигур. И с трудом уже можно было различить какие из них просто отсветы фонарей в остекленевших мартовских лужах, какие – глаза небесных тел, а какие – рожденные в пылающей бесконечности сознания тот самый перл природы, начавший в какой-то момент множиться и делиться в неисчислимых количествах, как в детской игрушке-мозаике.
Наслаждение! Если Ученик когда-нибудь после, уже, не будучи учеником, испытывал что-либо отдаленно напоминающее загадочную силу, с которой он играл в предвесенние жмурки на заброшенной скамье, в глухом уголке озябшего бульвара, на самом краю вселенной, то ему становилось страшно. Даже не сама сила, а лишь слабое её эхо касалось струн его естества, но дикой и страшной казалась ее природа, не имевшая ничего общего, никаких точек соприкосновения с миром реальным, здравомыслящим и законопослушным.
Но в те дни необъяснимость и чудовищность – с точки зрения постороннего – игры, растворявшей, как желудок хищника, ничтожный комок его трепещущей похоти в ослепительном море нездешнего, ничуть не смущали ни сознания, ни совести. Ученику хотелось игры, и охота была пуще неволи.
* * * ... Не ведающий страха, погруженный в сон наяву, он потерял чувство времени. Его щуплая фигурка в черном демисезонном пальто, съежившаяся на темном краю скамьи, почти сливалась с мраком. Редкие прохожие, забредавшие в дикий час на бульвар, не обращали на него никакого внимания. Даже бригада шпаны, пару раз продефилировавшая мимо, дымя дешевыми сигаретами и изрыгая ругань, его не заметила. Одиночество, дарованное свыше, не имело не единой червоточинки.
Защищенный одиночеством как броней, увлеченный восхитительной игрой фантазии, Ученик не сразу заметил, что пространство вокруг него, состоящее из мертвого мира ночи, перестало дышать одним только холодом. В бодрящем дыхании ветра появились незнакомые раздражающие запахи, заставившие Ученика вернуть распыленные по мирозданию частички самого себя к шершавым брусьям покосившейся скамьи. Прикрыв глаза, он сосредоточился и попытался понять, что же происходит. После некоторых размышлений ему удалось уловить природу раздражающих запахов: вино, сигареты и что-то еще, приторно удушливое и вызывающее. Это последнее раздражало более всего.
Какое-то время в нем теплилась надежда на возвращение и игре, но запахи-оккупанты решительно захватывали пространство, подавляя своей мощью хрупкую структуру грез, изнеженных теплом и уютом гнезда под черепной коробкой.
Наконец его озарило: так до одури вызывающе могли пахнуть только не слишком дорогие дамские духи. Не так давно облако подобного запаха едва не заставило его стошнить на школьной лестнице, где он столкнулся с известной всему подростковому отряду сексуально озабоченных искателей любовных приключений начинающей местной гетерой. Она носила белые колготки и бант того же цвета, слухи, между тем, о ней ходили самые жаркие. Дошли они и до Ученика, разбередили любопытство, подталкиваемый которым он пошел на перехват юной куртизанки, не сознавая, правда, ни ясной цели, ни внятной задачи своих исследований. Якобы случайно, впопыхах обычной школьной суеты, словно на мотоцикле в стог сена, он въехал лицом в пышущий самодовольством бюст, чрезвычайно переспелый для юного возраста его обладательницы, и это было все, что Ученик успел оценить до того, как удушливая, почти слезоточивая пелена накрыла его с головой.