Как я с хачиками еб$лся

Из Москвы я уезжал ночью. Алма-атинский поезд отходил во втором часу. Чувства подавленности и никчемности, подаренные столицей, сделали отъезд долгожданным. Каким милым был Сашка в августе, когда кругом пахли розы и в сиреневых облаках плавала снежная вершина. В грязной, слякотной январской Москве это был совсем другой человек. Чужой. Отчужденность пробилась с первой минуты, расползлась метастазами и сожрала то, что раньше казалось привязанностью. Привязалось – развязалось. Что я увидел в таком скучном и жалком человеке. Да еще этот вредный старик, Сашкин дед, с которым он делил жилплощадь по улице писателя Твардовскова. Окна седьмого этажа показывали такие же серые, бетонные многоэтажки спального района. Деду я не нравился категорически, я мешал ему жить и дышать. Старик злобно сморкался и ворчал сизым провалившимся ртом. На седьмой день я поехал в кассы и обменял билет. Ждать было уже нечего. Перезрелые персики, истекающие в руках, виноградный сок, проевший рубашку, и белозубый парень с влажными, сочными губами были нещадно перечеркнуты жирным крестом разочарования.

Пергидрольная пожилая проводница полистала паспорт, изрядно помятый московской милицией, на каждом углу подозревавшей меня в террористической деятельности:

– Проходите.

В купе было отчего-то темно. Тускло-желтый фонарь нагонял тоску. Хотелось затаиться и говорить тихим шепотом. Сосед напротив, маленький, серенький дядечка, разговор не поддержал. Он смущенно улыбался и поглядывал в грязное окно. Пассажиров в вагоне оказалось, на удивление, мало. Значит, поедем вдвоем. Тем лучше.

Внезапно похоронная атмосфера была взорвана к чертовой матери. Двое молодых людей в спортивных штанах и кожаных куртках ввалились в купе, оглушая гортанными криками кавказкой речи. Они нервно выглядывали в окно, выскакивали в коридор, сильно размахивали руками и, захлебываясь чувствами, перебрасывались взволнованными фразами. Поджав ноги, я с интересом наблюдал за суетой. Дети гор никак не могли успокоиться и, усевшись на лавку, еще долго сверкали глазами и переругивались.

Пожилая проводница еще раз проверила билеты и принесла белье, рассовывая деньги в многочисленные кармашки потрепанной сумки. И вот только теперь, казалось, абреки заметили наше с дядечкой присутствие в их купе. Усатый, худощавый и какой-то дерганый кавказец доброжелательно принялся знакомиться, процокав свои имена. На чудовищном русском, сжиравшем смысл половины сказанного, он долго и путано объяснял приключившееся с ними несчастье. Дошедшая до моего сознания суть представилась в таком виде. Двоюродные братья приехали в столицу России, чтобы произвести честный и благородный обмен денежных знаков на какие-то загадочные автомобили. И тут нехорошие и злые люди решили отобрать кровно заработанные сбережения у несчастных родственников, а самих их лишить жизни. Я сочувственно кивал и, поддакивая, выражал возмущение подлостью обитателей Москвы.

Успокоившись, усатый и его более молодой и молчаливый спутник стали устраиваться. Из багажа у них оказался один черный пакет с надписью Chanel. Вот из этой шанели орлы вывалили на клетчатое одеяло пачку сигарет, два мобильных телефона, один из которых ввиду инвалидности был обмотан скотчем, и: И пачки денег! Оценить номинал и гос. принадлежность купюр мне не удалось. Братья заслонили кровные сбережения кожаными спинами и опять принялись гортанно переругиваться, налегая на шипящие согласные. Загнанный в угол дядечка, на полке которого происходил учет народных накоплений, боязливо моргал и не издавал ни звука. Снова заполнив пакет, усатый принялся тыкать грязным ногтем в кнопки мобильника, попеременно поднося его к уху, встряхивая, рассматривая дисплей и матерясь. Ничто не помогало, телефон был мертв. То, что произошло дальше, произвело на меня глубокое эмоциональное впечатление. Кавказец развернулся и окинул нас с дядечкой оценивающим взглядом, после чего засунул мешок с деньгами под матрац и, увлекая за собой компаньона, вышел из купе. Дверь захлопнулась. Уцененный до уровня безобидной шушеры, я обиженно посмотрел на соседа. Мужчинка явно испытывал облегчение, избавившись от неприятных личностей. Он торопливо принялся копошиться в сумках, трясти бельем и укладываться спать. Сопровождалось все это бормотанием на тему "Понаехали тут всякие черножепые".

Глянув на часы, я обнаружил, что уже четвертый час ночи (утра?). Пора и баиньки. Под гипнотическое постукивание колес я провалился в сон. Из которого был нещадно выдернут бабахнувшей дверью и громкими воплями вернувшихся горцев. Гремя стеклотарой, усатый подвинул меня жопой и уселся за столик. На мое "эй, чо разорались" кавказец резко обернулся:

– А?

На меня злобно смотрели черные пьяные глаза. Тема была исчерпана. Я отвернулся к стеночке и попытался снова уснуть.

Пробуждение пришло вместе с головной болью. Хотя и говорят, что голова это кость и болеть не может. За окном проскакивали елки, а в купе была невыносимая духотища. Облизывая пересохшие губы, я осмотрелся. Соседняя полка была пуста. Дядечка или успел сойти, или перебрался на другое место от греха подальше. По полу, позвякивая, каталась пустая бутылка водки, а наверху спали нацмены. Усатый похрапывал, раскрыв рот, а его родственник и во сне был безмолвным. Кое-как умывшись в трясучем туалете, утроился завтракать. Отравившись в раннем детстве, я категорически не доверял МПСовскому общепиту и запасся хавчиком еще в Москве. Около трех часов сверху послышалось шевеление. Спустившись вниз, мой нервный друг, как ни в чем не бывало, почесываясь и позевывая, принялся жизнерадостно общаться. Гогоча, он каждый раз низко наклонялся и обдавал меня смрадной вонью (сказать, что ли ему, что утренний запах изо рта убивает лошадь).

Поезд невероятно часто останавливался. В окне бесконечно чередовались елки, сугробы и убогие деревянные домики. Одевшись, кавказцы отправились в ресторан обедать. Видимо, обед сильно затянулся и вернулись соседи только около десяти вечера. Пьяные в жопу! Но на этот раз они были невероятно дружелюбны. Просто пузырясь вселенской любовью и великодушием, братья вывалили на стол и постель содержимое двух пакетов. Там было, видимо, все, чем мог порадовать вагон-ресторан. Начиная жевачкой и заканчивая большой коробкой шоколадных конфет. Отдельным аккордом звякнули три бутылки водки и зеленый пузырь Советского шампанского. Попутно из сумок вываливались мятые дензнаки, которые абреки, комкая, небрежно распихивали по карманам.

Восточная гостеприимность оказалась невероятно настойчивой. Натыкаясь на каждый новый трофей, усатый протягивал его мне и вопрошал:

– Слава, угощайся. Будешь?

Нет, не будешь. Но от водки отвертеться мне уже не удалось. Чокаясь железными подстаканниками, кавказец говорил длинный тост и лез обниматься. Но, несмотря на их прямо-таки сногсшибательное дружелюбие, моя неприязнь к хачикам только усиливалась.

Нажравшись, кавказцы становились все более наглыми и отвратительными. А когда усатый смачно харкнул на пол желтой длинной слюной, "скотина" само сорвалось с моих губ.

– А?

Две пары блестящих глаз остановились на мне. Я сразу пожалел, что раскрыл гавкало. Но абреки, видимо, не уловили смысл и вернулись к своей жратве.

Угадайте с первого раза, что хочет любой пьяный мужик. Точно! Ебаться. Прихватив конфеты и шампанское, хачики предприняли рейд по вагонам. Их бесконечные приходы-уходы, шуршание деньгами и заправка горючим продолжались невероятно долго. Усатый ворчал и теребил свою мотню прямо у меня перед лицом. И, мал-помалу, несмотря на брезгливость, я стал с нарастающим азартом ожидать развязки охоты за пиздой. Увы, все закончилось обломом к моему и кавказцев разочарованию. Сожалея, что порнухи сегодня не посмотреть, я укрылся с головой.

Сон разума взорвали очередное бабаханье двери и женский хриплый голос. Ба! Никак бабца поймали. Оборачиваюсь. И что вы думаете? На соседней полке сидит наша пергидрольная проводница. Сказать, что дама была страшная и сильно покоцанная жизнью – значит, ничего не сказать. Гуманизм мне не близок. Скажу прямо. Она была уебище! Решив, что я спугну добычу, усатый подскочил и стал укутывать меня, нервно приговаривая:

– Спи, спи, спи.

Да ладно. Очень надо. Дальнейшие события показали, что, лишившись изображения, я оказался в выигрыше. Кавказец, видимо, решил во чтобы-то не стало выебать проводницу. Боже мой! Боже мой! Какой это был натиск! Какая страсть! Какой пыл! Тетка услышала о себе столько нового, что, видимо, и сама была поражена тем, насколько она сексуальная женщина. Но: Но была непреклонна. Бешеная атака продолжалась. Как он говорил! Как дышал! Как шептал! Абрек сочился похотью. Он испускал убойной силы волны животной, дикой жажды ебли. От полыхающей страсти нацмена моя писька встала!

А проводница пила шампанское, хрустела конфетами и отнекивалась. Так какого хуя пришла, манда сраная! Абрек предложил деньги. Тетка хихикала и отнекивалась. Вот дура! По мере нарастания интенсивности уламывания я проникался все большим возбуждением. Ураган похоти нахрен разнес хрупкую лодочку здравого смысла.

Сердце – не камень, хуй – не резина.

Когда усатый решил применить силу, я готов был прийти ему на помощь. Из-за спины доносились отчаянная возня, сопения и вскрики. Ну, давай, давай, дорогой! Я уже откровенно дрочил. Тетка вырвалась и хлопнула дверью.

Блядь!

Сука!

Выхухоль старая!

Как я был разочарован! Я страстно хотел трахаться. Наша жажда ебли с усатым абреком бурлила и пенилась в одном бешеном ритме. Крышу сорвало со страшным свистом! Надо было что-то делать.

Это был хачик. Он был омерзительно пьян, от него воняло потом и под ногтями чернела грязь. Он был мне неприятен, даже гадок. И я его дико хотел! Сокрушительно желал, чтобы он меня выеб.

Славик, время идет – жизнь проходит, не щелкай ебалом и бери все, что сможешь! Подбадривая себя таким образом, я сел, обдумывая план предстоящей операции. Тут бы пиздюлей не схлопотать. Усатый, скользнув по мне раздраженным взглядом, встал и потянулся за стаканом. Здоровенный комок в штанах оказался совсем рядом с моим лицом. Только руку протяни. Ну, я и протянул. Абрек дернулся и тут же железная клешня сжала мне запястье.