Спасибо, мне не интересно
✕
Рассказы с описанием несовершеннолетних запрещены.
Вы можете сообщить о проблеме в конце рассказа.
Ваня и Ростик. Часть 8
– Ну, Ванечка... давай!
Надо ли повторять, что была весна – и лунный свет заливал комнату! Вся та дневная круговерть с дождём и снегом давно уже кончилась, за окном было тихо и лунно, и такой же лунный и даже голубоватый свет наполнял "детскую"... Голый Ростик с торчащим петушком сидел на краю постели, светив ноги... и когда Ваня с не менее и даже болеее торчащим своим петухам, воинственно неприкрытым, подошел к Ростику почти плотную, композиция и даже мизансцена сама собой сложилась как нельзя лучше, то есть вышло всё удобно и гармонично: залупившийся, чуть подрагивающий в своем боевом состоянии Ванин член оказался как раз на уровне губ маленького Ростика...
Смутился ли Ростик? Нет, нисколечко! Да и почему, собственно, маленький Ростик должен был смущаться? Он, маленький Ростик, еще не был отравлен лукаво праведной и потому публичной и даже громогласно боевой моралью скорых на всякие выводы людей с пыльных городских окраин, и потому... протянув руку, маленький Ростик уверенно взял большим и указательным пальцами твёрдый и даже толстый ствол Ваниного петушка и, легонько потянув за этот самый ствол петушка вместе с Ваней на себя, открыл-распахнул любознательные губы... Конечно, мой читатель, ни о каком стремительном заглатывании, так часто случающемся на страницах правдивых историй, в нашей истории сказочной не может быть и речи, – приблизив губы, маленький Ростик осторожно, словно прислушиваясь к каким-то совершенно невидимым голосам в своей собственной только-только раскрывающейся душе, вобрал в рот полголовки Ваниного петушка... и – замер, ощущая и ртом, и губами горячую упругость сочной, как перезрелая слива, юной Ваниной плоти... Ванечка, невольно и напряженно затаивший дыхание, замер, – маленький Ростик, держащий, а может, даже держащийся за середину петушка пальцами, вполне непроизвольно и даже непреднамеренно шевельнул нижней, мягкой и влажной, губой на натянутой, как струна, уздечке – и Ваня... послушно стоящий с безвольно опущенными руками Ваня в тот же момент безнадзорно, но от этого не менее сладко сжал свои матово отливающие в лунном и даже голубоватом свете круглые упругие ягодицы, и это невинное самопроизвольное движение ягодиц тут же отозвалось сладким уколом в конвульсивно сжавшейся Ваниной дырочке...
Ох, и сладко же... очень сладко кольнуло у Вани в попе! И... во всём теле шестнадцатилетнего Вани и в Ваниной шестнадцатилетней душе вдруг возникло невесть откуда взявшееся и потому совершенно тёмное желание грубо, напористо двинуть своим петухом Ростику в рот, с силой вогнать его, петуха, по самые помидоры, мощно всадить, как это бывает в самых правдивых история, до самого кустистого основания и, крепко обхватив ладонями стриженую голову маленького Ростика, чтобы он, этот маленький пидарёнок, уже никак не смог увернуться-отвертеться, тут же начать торопливо и сладострастно долбить его – натягивать в рот, совершая при этом те самые судорожные движения бёдрами, от которых так сладко колет-покалывает в шестнадцатилетней попе... да-да, мой читатель, я ничего не хочу скрывать: именно это, однозначно тёмное, невесть откуда взявшееся скотское желание на миг ослепило Ваню – не желание совершать бёдрами плавные волнообразные движения, с упоением скользя членом в жарко сомкнутом кольце влажных губ, а желание совершать движения бёдрами с бесконтрольной силой дорвавшегося до сладкого первобытного недоросля-тинэйджера с вечно пыльной городской окраины... Ах, мой читатель! Я так часто упоминаю суровых и даже лысых людей с городских окраин, что тебе, быть может, это порядком уже поднадоело... но что делать, спрошу я тебя, если сказка и быль переплетаются в этой жизни и видимо, и невидимо? В теле Вани, студента первого курса технического колледжа, на миг возникло жаркое желание засадить маленькому Ростику в рот по самые помидоры... и я невольно вспомнил вполне реальную и потому уже не сказочную, а совершенно правдивую историю, случившуюся этим летом на одной из самых пыльных городских окраин...
А случилось на одной из самых пыльных городских окраин этим летом вот что. Трое тинэйджеров, один из которых, впрочем, был уже и не тинэйджером вовсе, а отсидевшим полтора года пыльным двадцатилетним недорослем, поздним вечером слонялись по улице. Собственно, они даже не слонялись так уж совсем бесцельно и беспонтово, как какие-то захудалые лохи, а занимались своим извечным и популярным на этой самой окраине делом – они, все вместе и каждый по отдельности, убивали время. Ну, то есть, в переводе на их язык это означает, что они невинно и даже содержательно гуляли в поисках остросюжетных забав и прочих малобюджетных приключений... И надо же было так случиться, что на их во всех отношениях содержательном пути вдруг оказался ничем не примечательный мальчишка, запоздало возвращавшийся домой со дня рождения своего одноклассника. Собственно, день рождения закончился чуть раньше, но мальчишка, которому было уже пятнадцать лет и который уже имел право на некоторое самовыражение, после дня рождения ещё проводил свою девочку, постоял-поговорил, как это порой у влюбленных бывает, посредством всяких междометий с этой самой девочкой у подъезда. Он бы, может, и еще бы постоял, но мать девочки, бесцеремонно свесившись с балкона, позвала девочку домой, и мальчишке ничего не оставалось, как, сказав "до завтра", отправиться восвояси. И вот, когда до дома уже оставалось совсем ничего, на пути его вдруг возникла эта самая разухабистая троица, содержательно гуляющая в поисках своих пыльных приключений. "Эй, пацан! – тут же грозно рыкнул один из недорослей – тот, который уже сидел. – А ну, бля, стой!" Ему, мальчишке этому, может, нужно было бы бежать... да разве убежишь от настоящих парней? После нескольких минут молчаливых препирательств понятно в чью пользу у мальчишки тут же вывернули карманы, но поживиться особо было нечем. "Голубой?" – неожиданно предположил тот, которому судьба уже улыбнулась в виде полутора лет оторванности от родного дома. "Нет", – ответил мальчишка, и это была частая правда: мальчишка не был ни голубым, ни розовым, он был ни за белых, ни за красных, а был просто мальчишкой, совсем недавно приехавшим в город N и поселившимся с родителями и старенькой бабушкой в одной из "хрущоб" на этой самой окраине. "Не звезди! – тут же поправил его отсидевший и коротко рассмеялся голосом, не предвещавшим ничего хорошего. – Пидарасы! Заебали уже, бля! Давить вас всех надо, уничтожать!" – бескомпромиссно и более чем конкретно пояснил своё жизненное кредо этот самый отсидевший недоросль. А нужно сказать, что и он, и двое остальных, несмотря на свой сравнительно малолетний возраст, уже были идейными противниками всяких сексуальных – в смысле половой и даже эротической ориентации – отклонений, или, говоря по-другому, были убеждёнными гомофобами, то есть исповедовали мораль и религию этой самой городской окраины "Ну, а я здесь при чем?" – попытался было внести ясность и даже некоторую однозначность в этом щекотливо непростом вопросе уже слегка помятый и немного потрёпанный мальчишка. "А при том! Хуля ты, птенчик, пиздишь? Или ты, может, думаешь, что я в своей жизни не видел таких петушков, как ты?" – козырнул своим знанием жизни отсидевший. "Бля, да хуля там говорить! Видно, что педик!" – поддакнул старшему другу один из младших. "Ну что, птенчик? Раскусили мы тебя?" – вновь хохотнул отсидевший, уже смутно предчувствуя своим отсидевшим сердцем, в каком разухабистом направлении может сейчас продолжиться эта эксклюзивная встреча на совершенно безлюдной ночной улице... Да, всё правильно. Они, эти трое не очень далеких в своём развитии представителей пыльного социума, были, как это принято сейчас говорить, гомофобами, то есть идейными и прочими борцами с всякими извращенцами, и даже были не просто борцами, а бойцами истинными и даже, можно сказать, были арийцами. Но разве, мой читатель, мы не знаем с тобой, что всякая нелюбовь и даже – особенно! – жаркая ненависть в такой многогранной сфере, как сексуальная ориентация, есть лишь обратная, но извращенная в силу разнообразных причин сторона самой что ни на есть настоящей, но явно несостоявшейся либо прочими передовыми взглядами искаженной любви. Любовь-ненависть – это, читатель мой, две стороны-грани одной, в сущности, душевной медали. И потом, гомофобы ведь тоже люди, а всякий человек, будь он даже хоть семи пядей во лбу, способен, как известно, ходить и направо, и налево... ну, то есть, такова человеческая природа, которая появилась чуть раньше самых целомудренных и самых гуманных религий и прочих не менее научных достижений в области подзаборной сексологии... Ну, и вот, мой читатель: ночь, миловидный мальчишка, стоящий на ветру своей манящей доступности, и эти трое, не отягощенные излишком толерантности, но уже вполне оснащенные и даже отягощенные мощными стволами дальнобойной артиллерии... оставалось за малым – стволы расчехлить... "Ты, педик! – отсидевший пыльный недоросль толкнул мальчишку в плечо. – Хуля ты, спрашиваю, пиздишь? А, птенчик? Хуля ты стесняешься? А ну-ка, иди... иди, бля, туда!" – и недоросль толкнул мальчишку вторично – к кустам. А нужно сказать, что всё это происходило не буквально на улице, по которой проезжают трамваи и прочие личные и неличные средства передвижения, а несколько в стороне – за гаражами, почти в кустах, где уж точно никого не было в этот и без того безлюдный час и где мальчишка думал пройти-проскочить, сокращая свой путь домой. И вот – проскочил... "Ты – педик!" – словно нравственно упиваясь этим по-прежнему популярным на пыльных окраинах словом, в который раз произнёс уже полноценно состоявшийся в качестве патриота и гражданина недоросль, но в этот раз произнёс он это слово уже не только и не столько ради услаждения своего единственно правильного слуха, а и с целью сугубо прагматичной и даже для него, борца со всякими-разными извращенцами, практически необходимой: сказав "ты – пидар!", и сказав это безапелляционно и утверждающе, великовозрастный недоросль, гражданин-патриот и, как следствие из всего этого, пламенный гомофоб непонятно какой ориентации таким не бог весть каким изощренным способом миловидного пятнадцатилетнего мальчишку быть "педиком" элементарно назначил, и в этом – в такой расстановке понятий – была своя, сугубо гомофобская, логика.
Надо ли повторять, что была весна – и лунный свет заливал комнату! Вся та дневная круговерть с дождём и снегом давно уже кончилась, за окном было тихо и лунно, и такой же лунный и даже голубоватый свет наполнял "детскую"... Голый Ростик с торчащим петушком сидел на краю постели, светив ноги... и когда Ваня с не менее и даже болеее торчащим своим петухам, воинственно неприкрытым, подошел к Ростику почти плотную, композиция и даже мизансцена сама собой сложилась как нельзя лучше, то есть вышло всё удобно и гармонично: залупившийся, чуть подрагивающий в своем боевом состоянии Ванин член оказался как раз на уровне губ маленького Ростика...
Смутился ли Ростик? Нет, нисколечко! Да и почему, собственно, маленький Ростик должен был смущаться? Он, маленький Ростик, еще не был отравлен лукаво праведной и потому публичной и даже громогласно боевой моралью скорых на всякие выводы людей с пыльных городских окраин, и потому... протянув руку, маленький Ростик уверенно взял большим и указательным пальцами твёрдый и даже толстый ствол Ваниного петушка и, легонько потянув за этот самый ствол петушка вместе с Ваней на себя, открыл-распахнул любознательные губы... Конечно, мой читатель, ни о каком стремительном заглатывании, так часто случающемся на страницах правдивых историй, в нашей истории сказочной не может быть и речи, – приблизив губы, маленький Ростик осторожно, словно прислушиваясь к каким-то совершенно невидимым голосам в своей собственной только-только раскрывающейся душе, вобрал в рот полголовки Ваниного петушка... и – замер, ощущая и ртом, и губами горячую упругость сочной, как перезрелая слива, юной Ваниной плоти... Ванечка, невольно и напряженно затаивший дыхание, замер, – маленький Ростик, держащий, а может, даже держащийся за середину петушка пальцами, вполне непроизвольно и даже непреднамеренно шевельнул нижней, мягкой и влажной, губой на натянутой, как струна, уздечке – и Ваня... послушно стоящий с безвольно опущенными руками Ваня в тот же момент безнадзорно, но от этого не менее сладко сжал свои матово отливающие в лунном и даже голубоватом свете круглые упругие ягодицы, и это невинное самопроизвольное движение ягодиц тут же отозвалось сладким уколом в конвульсивно сжавшейся Ваниной дырочке...
Ох, и сладко же... очень сладко кольнуло у Вани в попе! И... во всём теле шестнадцатилетнего Вани и в Ваниной шестнадцатилетней душе вдруг возникло невесть откуда взявшееся и потому совершенно тёмное желание грубо, напористо двинуть своим петухом Ростику в рот, с силой вогнать его, петуха, по самые помидоры, мощно всадить, как это бывает в самых правдивых история, до самого кустистого основания и, крепко обхватив ладонями стриженую голову маленького Ростика, чтобы он, этот маленький пидарёнок, уже никак не смог увернуться-отвертеться, тут же начать торопливо и сладострастно долбить его – натягивать в рот, совершая при этом те самые судорожные движения бёдрами, от которых так сладко колет-покалывает в шестнадцатилетней попе... да-да, мой читатель, я ничего не хочу скрывать: именно это, однозначно тёмное, невесть откуда взявшееся скотское желание на миг ослепило Ваню – не желание совершать бёдрами плавные волнообразные движения, с упоением скользя членом в жарко сомкнутом кольце влажных губ, а желание совершать движения бёдрами с бесконтрольной силой дорвавшегося до сладкого первобытного недоросля-тинэйджера с вечно пыльной городской окраины... Ах, мой читатель! Я так часто упоминаю суровых и даже лысых людей с городских окраин, что тебе, быть может, это порядком уже поднадоело... но что делать, спрошу я тебя, если сказка и быль переплетаются в этой жизни и видимо, и невидимо? В теле Вани, студента первого курса технического колледжа, на миг возникло жаркое желание засадить маленькому Ростику в рот по самые помидоры... и я невольно вспомнил вполне реальную и потому уже не сказочную, а совершенно правдивую историю, случившуюся этим летом на одной из самых пыльных городских окраин...
А случилось на одной из самых пыльных городских окраин этим летом вот что. Трое тинэйджеров, один из которых, впрочем, был уже и не тинэйджером вовсе, а отсидевшим полтора года пыльным двадцатилетним недорослем, поздним вечером слонялись по улице. Собственно, они даже не слонялись так уж совсем бесцельно и беспонтово, как какие-то захудалые лохи, а занимались своим извечным и популярным на этой самой окраине делом – они, все вместе и каждый по отдельности, убивали время. Ну, то есть, в переводе на их язык это означает, что они невинно и даже содержательно гуляли в поисках остросюжетных забав и прочих малобюджетных приключений... И надо же было так случиться, что на их во всех отношениях содержательном пути вдруг оказался ничем не примечательный мальчишка, запоздало возвращавшийся домой со дня рождения своего одноклассника. Собственно, день рождения закончился чуть раньше, но мальчишка, которому было уже пятнадцать лет и который уже имел право на некоторое самовыражение, после дня рождения ещё проводил свою девочку, постоял-поговорил, как это порой у влюбленных бывает, посредством всяких междометий с этой самой девочкой у подъезда. Он бы, может, и еще бы постоял, но мать девочки, бесцеремонно свесившись с балкона, позвала девочку домой, и мальчишке ничего не оставалось, как, сказав "до завтра", отправиться восвояси. И вот, когда до дома уже оставалось совсем ничего, на пути его вдруг возникла эта самая разухабистая троица, содержательно гуляющая в поисках своих пыльных приключений. "Эй, пацан! – тут же грозно рыкнул один из недорослей – тот, который уже сидел. – А ну, бля, стой!" Ему, мальчишке этому, может, нужно было бы бежать... да разве убежишь от настоящих парней? После нескольких минут молчаливых препирательств понятно в чью пользу у мальчишки тут же вывернули карманы, но поживиться особо было нечем. "Голубой?" – неожиданно предположил тот, которому судьба уже улыбнулась в виде полутора лет оторванности от родного дома. "Нет", – ответил мальчишка, и это была частая правда: мальчишка не был ни голубым, ни розовым, он был ни за белых, ни за красных, а был просто мальчишкой, совсем недавно приехавшим в город N и поселившимся с родителями и старенькой бабушкой в одной из "хрущоб" на этой самой окраине. "Не звезди! – тут же поправил его отсидевший и коротко рассмеялся голосом, не предвещавшим ничего хорошего. – Пидарасы! Заебали уже, бля! Давить вас всех надо, уничтожать!" – бескомпромиссно и более чем конкретно пояснил своё жизненное кредо этот самый отсидевший недоросль. А нужно сказать, что и он, и двое остальных, несмотря на свой сравнительно малолетний возраст, уже были идейными противниками всяких сексуальных – в смысле половой и даже эротической ориентации – отклонений, или, говоря по-другому, были убеждёнными гомофобами, то есть исповедовали мораль и религию этой самой городской окраины "Ну, а я здесь при чем?" – попытался было внести ясность и даже некоторую однозначность в этом щекотливо непростом вопросе уже слегка помятый и немного потрёпанный мальчишка. "А при том! Хуля ты, птенчик, пиздишь? Или ты, может, думаешь, что я в своей жизни не видел таких петушков, как ты?" – козырнул своим знанием жизни отсидевший. "Бля, да хуля там говорить! Видно, что педик!" – поддакнул старшему другу один из младших. "Ну что, птенчик? Раскусили мы тебя?" – вновь хохотнул отсидевший, уже смутно предчувствуя своим отсидевшим сердцем, в каком разухабистом направлении может сейчас продолжиться эта эксклюзивная встреча на совершенно безлюдной ночной улице... Да, всё правильно. Они, эти трое не очень далеких в своём развитии представителей пыльного социума, были, как это принято сейчас говорить, гомофобами, то есть идейными и прочими борцами с всякими извращенцами, и даже были не просто борцами, а бойцами истинными и даже, можно сказать, были арийцами. Но разве, мой читатель, мы не знаем с тобой, что всякая нелюбовь и даже – особенно! – жаркая ненависть в такой многогранной сфере, как сексуальная ориентация, есть лишь обратная, но извращенная в силу разнообразных причин сторона самой что ни на есть настоящей, но явно несостоявшейся либо прочими передовыми взглядами искаженной любви. Любовь-ненависть – это, читатель мой, две стороны-грани одной, в сущности, душевной медали. И потом, гомофобы ведь тоже люди, а всякий человек, будь он даже хоть семи пядей во лбу, способен, как известно, ходить и направо, и налево... ну, то есть, такова человеческая природа, которая появилась чуть раньше самых целомудренных и самых гуманных религий и прочих не менее научных достижений в области подзаборной сексологии... Ну, и вот, мой читатель: ночь, миловидный мальчишка, стоящий на ветру своей манящей доступности, и эти трое, не отягощенные излишком толерантности, но уже вполне оснащенные и даже отягощенные мощными стволами дальнобойной артиллерии... оставалось за малым – стволы расчехлить... "Ты, педик! – отсидевший пыльный недоросль толкнул мальчишку в плечо. – Хуля ты, спрашиваю, пиздишь? А, птенчик? Хуля ты стесняешься? А ну-ка, иди... иди, бля, туда!" – и недоросль толкнул мальчишку вторично – к кустам. А нужно сказать, что всё это происходило не буквально на улице, по которой проезжают трамваи и прочие личные и неличные средства передвижения, а несколько в стороне – за гаражами, почти в кустах, где уж точно никого не было в этот и без того безлюдный час и где мальчишка думал пройти-проскочить, сокращая свой путь домой. И вот – проскочил... "Ты – педик!" – словно нравственно упиваясь этим по-прежнему популярным на пыльных окраинах словом, в который раз произнёс уже полноценно состоявшийся в качестве патриота и гражданина недоросль, но в этот раз произнёс он это слово уже не только и не столько ради услаждения своего единственно правильного слуха, а и с целью сугубо прагматичной и даже для него, борца со всякими-разными извращенцами, практически необходимой: сказав "ты – пидар!", и сказав это безапелляционно и утверждающе, великовозрастный недоросль, гражданин-патриот и, как следствие из всего этого, пламенный гомофоб непонятно какой ориентации таким не бог весть каким изощренным способом миловидного пятнадцатилетнего мальчишку быть "педиком" элементарно назначил, и в этом – в такой расстановке понятий – была своя, сугубо гомофобская, логика.