Границы дозволенного

Николай поднялся с постели и, не спеша, пошел в ординаторскую.

– Входите, входите! – услышал он певучий голос Майи Михайловны, заглянув в приоткрытую дверь, – да закройте дверь на защелку, чтобы нам не помешали: я хочу поговорить с вами, что называется, тет-а-тет... Проходите, садитесь вот сюда, надеюсь, вам будет удобно. – Она указала на дальний от двери конец старого низкого дивана, усевшись на который, Николай провалился, чуть ли не до пола.

"Без посторонней помощи с этого дивана и не поднимешься, – подумалось ему, – зачем я ей понадобился?.. Сама на нормальном стуле сидит".

Майя Михайловна сидела на "нормальном", хотя и довольно старом стуле, боком к столу, облокотившись на него правой рукой, как раз напротив дивана, на котором сейчас ерзал в мучениях Николай.

– Вас, кажется, зовут Николай Иванович? – оборвала она его размышления.
– С вашего разрешения, Игоревич.

– Да, да, простите мою ошибку, Николай Игоревич!

– Я что-то сегодня несколько рассеяна. Прошу вас, закуривайте, – она протянула ему распечатанную пачку "Салем".

– Спасибо, я только что покурил, – попытался слукавить Николай, в надежде хоть как-то сократить время визита.

– Фу, как невежливо отказывать даме, вы мне до сих пор казались таким галантным мужчиной!

– Извините! – польщенный, он уже с готовностью взял протянутую пачку.

– Мне тоже предложите, галантный мужчина!

– Да, конечно же, прошу Вас! – он протянул ей сигареты. "Ну, прямо какое-то состязание в светскости", – досадливо подумал он.

По натуре застенчивый, Николай испытывал почти физическое недомогание, общаясь с незнакомыми и малознакомыми женщинами, и тем оно было нестерпимей, чем привлекательней была женщина.

– Скажите, Николай Игоревич, я давно хотела спросить, что за бумажка висит там, над вашей кроватью?

– Это график моего выздоровления.

– ... О-о, как интересно! – приподняла она и без того высокие брови. – Вы ведь уже две недели лечитесь?

– У вас – две недели...

– Вы и до этого уже лечились?

– В поликлинике.

– Ну да, конечно... И что же, соответствует выздоровление вашему графику?

– Почти.

– Очень, очень любопытно! – заинтересованно произнесла она.

Николай сильно сомневался, что ей, такой блистательной женщине может быть любопытен как сам он, так и его дурацкий график, висящий над кроватью, но она была столь обворожительна, что хотелось внимать всему и веровать во все, что плавно вытекает из ее уст...

– Вы, очевидно, торопитесь выписаться?

– Тороплюсь, конечно... – Николай никак не мог понять, к чему она клонит. Он чувствовал, что очарован этой женщиной. Ему нравились и духи, которыми она всегда пользуется, и то, с каким вкусом она одевается, и ее манера держаться, гово-рить... И чем больше достоинств он находил в ней, тем более невзрачным казался сам себе и скованнее становился.

Конечно, поострить там, в палате, при всем больном честном народе, когда она ведет обход, – это у него получалось не так уж и плохо, но здесь, с ней наедине – совершенно другое дело. Да тут еще этот антикварный диван, сравнимый разве что с "прокрустовым", да Майя Михайловна сидит в такой близости, что когда пытаешься приподняться с дивана, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу, то почти задеваешь ее колени.

"Не иначе, все специально подстроила? Знает, что пощусь уже две недели... Вот он – настоящий-то садизм!" – лоб его покрылся испариной.
– Вы себе представить не можете, – продолжала она меж тем усталым и взывающим к сочувствию тоном, – только пришла с улицы, там слякоть, дождь, – меня вызывали в другой корпус посмотреть поступившего больного. Вот, сами изволите видеть, сменить обувь не успела, – глядя ему прямо в глаза, она чуть выставила левую ногу в тонком изящном сапоге, почти без искажений повторяющем выразительный рельеф икр. И устала смертельно: целый день на ногах, – с артистической хрипотцой в голосе закончила она.

Николай с готовностью опустил глаза на предложенный для обозрения сапог.

Она тут же перехватила его взгляд.

– Вы ведь две недели не были дома... соскучились, наверно, по детям, жене? – будто бы участливо произнесла она, пытаясь заглянуть в его опущенные глаза и демонстрируя тем самым, что заметила проявленный к сапогу интерес.

Николай, ощутив это откровенное движение, все понял: "Конечно же, она выпила, ей стало скучно и хочется поразвлечься. Не иначе, заметила мой "голодный" взгляд и теперь изо всех сил забавляется. Ну и пусть, пожалуйста! – поняв ее стремления, он ощутил подрагивающую приятность во всем теле. За этой прекрасной женщиной он, безусловно, признавал право властвовать над собой и кем бы то ни было.

"Она подпускает меня к себе. Ну что ж, в конце концов, такая женщина имеет право на развлечение с кем угодно, в том числе и со мной, если это доставляет ей хоть какое-то удовольствие: она на все имеет право!" – уже без сомнений думал он.

Очень хотелось уговорить себя, убедить в том, что он чуть ли ни обязан пойти навстречу ее желаниям, подыграть ей, ведь сам он никаких попыток не предпринимал, он ни в чем не виноват. На ум услужливо пришли давно знакомые слова из песни: "Снегопад, снегопад, если женщина просит..." Ведь все это исключительно по мягкости его и неумению отказать. Почему он обязан здесь только глотать пилюли, да трижды в день подставлять сестрам задницу под уколы? Почему бы ему слегка не приударить за такой красивой женщиной, коль скоро она не возражает? Только чуть-чуть, ведь от этого никто не пострадает, ведь никто и не узнает об этом.

"Ну да, чему быть, того не миновать! – с отчаянием подумал Николай, – в холодную воду нужно не раздумывая прыгать вперед головой, а там – что будет!".

– Да скучаю, и очень! – прервал он свои размышления, найдя уместным сопроводить эти слова едва заметным драматическим вздохом, который, конечно же, не остался незамеченным.

Николай принял решение и теперь смотрел на нее, свою мечту, материализовавшуюся так вдруг, изображая на лице задумчивую печаль и временами опуская, словно невзначай, тоскливые глаза до пола, всякий раз чуть задерживаясь на ее открытых для обозрения коленях. Он верил, что этот безобидный трюк обязательно возымеет должное на нее действие.

– Не печальтесь так, через две-три недели будете дома, как новенький, если, конечно, к тому времени язва зарубцуется, и я как лечащий врач сочту возможным вас выписать, – продолжала она с легкой иронией, внимательно следя за блуждающими по ее ногам тоскливыми глазами.

– Но это будет так нескоро! – со скорбными нотками в голосе, вновь опуская глаза на ее ажурные колготки, вымолвил он, имея в виду этим замечанием и завершить разговор о возможных сроках выписки.

На ее лице застыла загадочная полуулыбка. Спиртное, выпитое за вечер, эта чрезвычайно "содержательная" беседа с небезынтересным собеседником, его неумение сокрыть печаль в глазах, прослеживающих "случайные" движения ее ног и рук, отчаянные его попытки приспособиться к дивану, – все это развлекало ее и делало вечер приятным. Майя Михайловна с удовольствием закурила новую сигарету.

– Ну вот, только теперь я, кажется, окончательно согрелась, – промолвила она чуть слышно. – Николай Игоревич, там возле шкафа мои туфли, вон те, бежевые, не сочтите за труд, принесите их сюда, – певуче проговорила Майя Михайловна, озорно и вызывающе глядя на него.

"Ага, слово "пожалуйста" опустила", – про себя отметил Николай, не без труда вытаскивая себя из злополучного дивана и направляясь к шкафу.

Ее туфли, стоящие среди других двух пар, он узнал сразу. Это были прехорошенькие туфельки с открытым носком и кокетливой поперечной зигзагообразной перепонкой.

Он бережно взял их, внимательно оглядел со всех сторон, поднеся поближе к близоруким глазам, будто задался целью навсегда впечатать в память, и, чувствуя подступающую к сердцу волну теплоты, украдкой провел пальцем по узкому ремешку до самой металлической застежки, уверенный, что его действия останутся незамеченными. Усилием воли он воспротивился вдруг возникшему острому желанию поцеловать хотя бы одну из едва уловимых вмятин, оставленных многократными надавливаниями больших пальцев ее ног.

Подняв глаза на зеркало, висящее возле входной двери, Николай обнаружил серьезную передислокацию: Майя Михайловна теперь сидела на том самом "топком" диване, на котором мучился минуту назад он и, румяная и соблазнительная, вальяжно откинувшись на спинку, томно потягивалась, глядя на то же зеркало.

Николай покраснел, логично заподозрив, что она все видела, и, быстро обернувшись, направился к ней, пытаясь придать своему шагу как можно больше решительности. Однако решительности его сильно поубавилось, когда он оказался перед диваном, где полулежала теперь Майя Михайловна в ожидании своих туфель. Ее короткий кокетливый халат своей белоснежностью красиво контрастировал с черными колготками. Нижняя пуговица халата от натяжения расстегнулась, и любопытный глаз мог без труда проследить ее ноги почти до истоков.

Николай был готов к чему-нибудь подобному, и все же сильно сконфузился столь откровенно дразнящей позой.

"Нужно не заметить, "шлангом" прикинуться, – пытался по возможности разумно реагировать он на предложенный вариант игры. – С другой стороны, как бы этим "шлангизмом" не разочаровать ее: за импотента может принять или за придурка", – думал он.

Озабоченный этими мыслями, он уставился в пол, прикидывая, куда поставить туфли. Выбрав место, Николай слегка наклонился и несколько небрежно, выпустив их из рук почти у самого пола, определил туфли прямо перед Майей Михайловной.

Выпрямившись, он встретил пронзительный взгляд удивленных глаз. Пять-семь секунд они глядели друг другу в глаза, не мигая, будто оценивая один другого.

– Ну, что же вы остановились на полпути, галантный мужчина, и туфли, коорые только что... ну, не важно... бросили как попало? Разве там их место? Я вовсе не этого хотела! – капризными губками, сложенными определенным образом, она изобразила на лице то, что, по всей видимости, должно было означать обиду и разочарование.

Николаю в этот момент очень хотелось понравиться Майе Михайловне. Хотелось казаться эдаким бывалым, с рыцарскими чертами мужчиной. Хотелось демонстрировать непринужденность и раскованность, исполняя ее мелкие прихоти, чтобы до поры не обнаружить, какое это для него на самом деле удовольствие, но под этим требовательно-недоуменным взглядом он испытывал сильное смущение, мешающее правильно вести свою партию.