Отец

Мама уже стояла на пороге с сумками. Всю дорогу до станции шли молча. Я пожалел, что пошел с ними, а не остался с бабушкой. Молчание родителей было невыносимо тягостным, и, казалось, мы никогда не дойдем до станции. Напряжение отпустило, когда мама села в электричку, сухо поцеловав по очереди меня и папу на прощание. До последнего момента я боялся, что напряженное молчание взорвется криками и взаимными обвинениями.

По дороге домой отец закурил.

– Устал сегодня? – Его голос был какой-то грустный.

– Нет, – я пожал плечами, – с чего?

– Все равно не сиди с книжкой до полуночи.

– Хорошо...
Оставшись, наконец, один, я медленно разделся. Подтянул трусы, подошел к мутному зеркалу в дверце изъеденного жучком древнего платяного шкафа. Мне совсем не нравилось то, что я видел. Темноволосый, худенький, узкоплечий, высокий, если не сказать длинный: Мама говорит, что у меня красивые глаза – ярко-зеленые в желтую крапинку. От собственного созерцания я почему-то всегда возбуждался: через несколько мгновений трусы уже сильно натягивались. Член казался мне слишком большим для моих лет – я страшно стеснялся ходить на физкультуру из-за этого. По телу прошла знакомая нервная дрожь. Стянув трусы, я юркнул под одеяло. Сердце билось в горле от возбуждения и предвкушения удовольствия:

Сквозь неплотно задернутые темно-синие, тяжелые шторы пробивалась тонкая бледная полоска холодного света. Круглый диск луны подглядывал в окно. Взгляд бездумно блуждает в паутине трещин в пожелтевшей штукатурке потолка. Вернее, пытается угадать ее очертания, столь знакомые по медленному утреннему пробуждению.

Я не спал. Это очень странно – не спать в такое позднее время. Не зная точно, который час, я догадывался, что очень поздно – лужица спермы на простыне уже почти высохла. Завтра к созвездию бело-желтых пятен прибавится еще одно. В памяти совсем некстати всплыло стихотворенье: "Дождь идёт, мальчишку мочит, а мальчишка пипку дрочит". Действительно, в этот момент пошел дождь.

Монотонно тикали часы на старой тумбочке, вызывая острое желание взглянуть на циферблат. Бабушка, наверное, оказалась бы раздосадована, тем, что я не сплю. "Вот, что значит, не придерживаться режима! " – сказала бы она. Но когда мама уезжала, то так всегда и случалось. Бабушка ложилась слишком рано, чтобы проследить за мной. Заложив руку под подушку, я вглядывался в ворсинки потертого ковра, сплетавшиеся в замысловатые узоры, незаметные при свете дня и терявшиеся в ночных сумерках. На ковре были вышиты три оленя – два взрослых и один олененок на тонких копытцах. Сейчас в темноте их почти не различить, но если всматриваться достаточно долго, до боли в глазах, то можно заметить копыта одного из них – самого маленького. Это была оленья семья – папа, мама и сын. Прямо как моя собственная семья – папа, мама и я сам. Правда есть еще бабушка... В детстве мне бывало обидно за бабушку – у нее не оказалось своего оленя. Но ведь бабушка сама часто любила повторять: "Это ваша семья, вот и делайте, что считаете нужным". А это значит, что бабушка не принадлежала к нашей семье. Хотя мне всегда было это совершенно не понятно...
Сложный поворот извилистой мысли снова вернул меня в эту ночь. Глаза уставали всматриваться в ворсинки ковра, и взгляд переходил на белый прямоугольник потолка. И хотя я уже был взрослым парнем, но внутренне сжимался от таинственной игры теней в серебристо-сером холодном свете. Это всего лишь тени веток, раскачиваемых ветром за окном, в саду. Но в неверном тусклом сиянии луны они казались пришельцами из других миров, сплетавшими руки в ритуальном танце. И от этого зыбкого танца по спине бежали мурашки, и я вдавливался поглубже в матрас, натягивая одеяло до подбородка. Напряженно вслушиваясь в ночные звуки, – приглушенный шум дождя, скрип веток, редкие едва слышные голоса пьяных, прерывистый лай дворовых собак и почти неразличимые голоса запоздалых путников, бредущих по размытым дорожкам деревни с последней электрички – сворачивался клубком под одеялом, подтягивая колени к подбородку и отклячивал попу. "Вечно свернется как змейка!" – Говорила в таких случаях мама, и шлепала меня по попе. Неожиданно неприятный холодок пробежал по спине.

Не нужно было поворачиваться и напряженно всматриваться в ночную темноту, чтобы понять, что в комнате кто-то есть. Спиной ощущая его присутствие, я едва дышал, крепко прижимаясь щекой к подушке. Да, это его шаги, – тихие, осторожные, крадущиеся, почти неслышные, и лишь нечаянный скрип половиц выдавал его присутствие. Вот уже ноздри втянули терпкий аромат одеколона вперемешку с запахом табака. Даже если бы не скрипели половицы, этот характерный запах выдавал бы его присутствие. Я чуть-чуть повернул голову и приоткрыл один глаз: так и есть – в широких трусах и тапках по комнате бродил отец. Сердце бешено колотилось о ребра, а ладони под одеялом противно вспотели. В серебристо-серых ночных сумерках отец казался особенно высоким и худым. Он перекладывал журналы и книжки на столе. Словно почувствовав мой испуганный взгляд, папа отошел от стола. Замерев посреди комнаты, он подслеповато вглядывался в складки одеяла на моей кровати. Не сложно было предсказать его дальнейшие действия – сейчас он подойдет ко мне. Так и есть, – запах табака и одеколона усилился. Отец приподнял одеяло и посмотрел на мое скрюченное на смятой простыне обнаженное тело.

– Что, думаешь, яйца спарятся? – Отец усмехнулся; вместо того, чтобы опустить одело, он постоял какое-то время, и затем кровать пронзительно заскрипела и прогнулась под тяжестью его тела, – я полежу немного с тобой, не возражаешь?

– Хорошо, – хотя это было совсем не хорошо, и мне совсем этого не хотелось, но нелепое любопытство не позволило мне отказать. Кроме того, где-то в глубине души, я подозревал, что мой отказ все равно не будет услышан.

Глубоко вздохнув, я вобрал в легкие терпкий аромат папиного одеколона. Это "Хаттрик" – тетя Галя подарила его своему брату на день Рождения. Папа часто на даче брился с вечера – "чтобы не тратить время утром".

Папина рука легла мне на бедро. Широкая немного влажная шероховатая ладонь медленно поднялась, съезжая к животу. Желудок томительно сжался по неизвестной причине, словно кто-то холодными длинными пальцами копошился в кишках. Ох, папочка, что это ты задумал? Если бы это случилось несколько лет назад, я бы даже не обратил внимания – маленькие дети часто спят в одной кровати с родителями. Но я уже не маленький мальчик.

Часы продолжали монотонно тикать, отмеряя отпущенное для сна время. И все также шумел дождь за окном. Похоже, он даже усилился. Завтра во дворе будут огромные лужи, возможно, придется ходить все утро в резиновых сапогах, пока солнце немного не подсушит тропинки в саду. Что-то сильно беспокоило меня. Хотелось перевернуться на другой бок, но я боялся привлечь внимание нежданного соседа. "Если ты не хочешь спать, это не значит, что и другие не хотят, " – прозвучал в голове строгий мамин голос. " Закрой глаза – сон сам придет", – посоветовала невидимая бабушка. Да, лучше всего сейчас было бы заснуть, но присутствие рядом отца вызывало странное чувство неловкости и смутной тревоги.

Внезапно папина ладонь заскользила вверх, к груди и ущипнула правый сосок. Я вздрогнул от неожиданности:

– Ты чего?

– Ты ведь не спишь. Угадал? – Отец как будто задыхался.

– Не сплю, – отпираться не было никакого смысла.

Мысленно я следил за путешествиями отцовской ладони по его телу. Вот она поползла вниз, вдоль груди, живота... Она доползла прямо до этого места! "Он щупает меня за хуй!" Мне стало одновременно смешно и страшно. Ладонь накрыла гениталии и легонько нажала на член. Что мне было делать? Может ли отец трогать своего сына за хуй? Наверное, может: В каких-то особых случаях: Если я сам трогаю себя, то и папе можно: Папа самый близкий человек, и к тому же мужчина. И уж ему-то точно известно, что можно делать мальчикам, а что нельзя.

Папа дышал теперь часто-часто, и его тяжелое дыхание обжигало шею и затылок так, что казалось, волосы вот-вот начнут тлеть. Самое ужасное, что мой член предательски набухал от осторожных и нежных отцовских прикосновений, а по всему телу разлилась приятная истома. И это после того, как я не так давно хорошенько подрочил! К моим ягодицам прижался твердый горячий предмет. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понять, что именно это за предмет. В груди что-то болезненно сжалось и заныло.

– Что ты делаешь? – Я постарался, чтобы в его голосе не звучал страх. Но страх и тревога были в самом вопросе.

– Серега, – голос отца стал совсем хриплым и звучал как-то сдавленно, – ты любишь меня?

– Да, конечно, – ничего другого я ответить не мог. Я ведь действительно любил отца.

– Тогда ничего не бойся. Я не сделаю тебе ничего плохого. Просто потрогаю тебя: Мне это нужно, очень нужно, пожалуйста:

От частых и ритмичных движений папиной руки там начался настоящий пожар. Член набух так, что стало больно. Отцу это тоже, похоже, нравиться – он ритмично терся своей толстой писькой между моими, ягодицами.

– Какой у моего мальчика большой пистолет, – отец говорил хриплым напряженным шепотом, а мне больше всего в ту минуту захотелось сбросить его руку, убежать из комнаты.

Но все тело словно парализовало, от затылка до самых пяток пробегала нервная дрожь. Наверное, я бы мог выскочить из кровати, убежать из дома, но мысль бежать голым по улице показалась совершенно дикой. Отец принялся покрывать поцелуями мою спину, опускаясь все ниже, к ложбинке между ягодицами. Он откинул одеяло. С замиранием сердца я почувствовал отцовский язык в тугом кольце сфинктера. Конвульсивно дернувшись, я приподнял попку, устремляя ее навстречу необычной и приятной ласке.

Через секунду сильные отцовские руки оторвали меня от матраса и поставили в унизительную позу на четвереньки. Папа ни на секунду не оставлял мой член. Он засунул мне в задницу чем-то смазанный палец, и через мгновение меня разорвала страшная боль...

Отец вдавил мое лицо в подушку, заглушая рвущийся из груди крик боли. Я весь напрягся, подался вперед, желая освободиться от режущей боли.

– Не шуми, бабушку разбудишь: расслабь попку, расслабь.