Спасибо, мне не интересно
✕
Рассказы с описанием несовершеннолетних запрещены.
Вы можете сообщить о проблеме в конце рассказа.
Один день жизни
И вскоре превращается в цунами.
Ольге не требуется никаких предварительных ласк, она и так на взводе. Сгорая от нетерпения, она ловит непослушными пальцами мой столь же непослушный и, еще не совсем окрепший в своей мужественности, член, пытается его втолкнуть, впихнуть, вонзить во влагалище, будто средневековое орудие пытки в недра плоти раскаявшейся грешницы. Быстро-быстро. Безоглядно. Безропотно. Бессмысленно. Мне даже кажется, что впопыхах она способна оторвать мой тщеславный пенис, не заметив и не пожалев об этом.
Проникновение в недра страсти происходит тяжело, но Ольге только того и надо. Ее девиз: чрез тернии – к оргазму; она тут же начинает кончать (извините за каламбур). Она кончает раз, другой, третий, несмотря на то, что член едва ли продвинулся и на половину своей длины. Она спешит поймать кайф – и это у нее получается, как ни странно, редкое качество для женщин, почти извращение с точки зрения христианских догм. Она торопится сломя голову за наслаждением, и, как оказывается, не зря.
На пороге спальной, словно из воздуха сотканная, тиха и ненавязчива, возникает Алла. Очень вежливо она хочет узнать у нас, не помешает ли она нашему столь активному и увлекательному общению. Что и говорить, воспитание спецшколы – это на всю жизнь.
Ольга, кажется, ничего не замечает. Все ее естество поглощено энергичными и грубыми круговыми движениями ее крупного зада, все дальше и дальше навинчивающие Ольгу на мой член. Эта грубая энергия невольно рождает в голове ассоциацию с гайкой и болтом (ах, теперь я наконец-то понимаю этимологию главенствующей метафоры любовной лирики Аркадия Северного!).
Я предаюсь сладчайшему безделью, прелесть которого может оценить только русский человек с его обломовщиной в генах, с любопытством исследователя морского дна наблюдая за своей первой любовью. Не глядя на нас, она распускает волосы, снимает оставшиеся украшения. Когда Алла осторожно взбирается на постель, Ольга совершенно неожиданно для меня издает мягкие горловые звуки с какими-то ободряюще-приглашающими интонациями. Алла воспринимает все происходящее как само собой разумеющееся.
Я до сих пор нахожусь внутри Ольги, которая просто кипит от избытка наслаждения и способна издавать лишь бессильные звуки. Алла касается языком моего живота – змеиная невозмутимость, дьявольская точность и расчет. Во мне все переворачивается, растущий и ширящийся цунами возбуждения заставляет другую женщину, которая еще обладает моей плотью, перешагнуть точку кипения: в великолепном замедленном пируэте Ольга поворачивается на пенисе, как на оси, и остается на нем, упав грудью на мои колени, покрытые мурашками сладострастья. Это не сон. Или все-таки сон? Я беру в руки то, что видел давным-давно во сне – любимые и недоступные груди... Мой палец скользит вдоль трепещущих лепестков половых губ... Мой язык приникает во влагалище, превратившееся в неиссякаемый источник влаги любви...
Сам я превращен в мальчишку, незадачливого наивного мальчишку, для которого обладание любимой было когда-то сродни волшебству, немыслимому, потустороннему. Снова апрельский день, ослепительный, невероятный. Снова я, уносимый грезами в запредельные пространства, ласкаю гибкое тело властительницы таинственного и влекущего мира, непостижимое девичье тело. И неважно, что та девочка из апрельского сна лишь угадывается в располневших формах опытной и много чего повидавшей на своем веку женщины. Невинность мерцает за матовым стеклом греха, но чем дальше, тем явственней проявляются ее контуры. "Мне снился сон, он не совсем был сном...".
Итак, я – мальчишка. Что можно ожидать от мальчишки, не помнящего себя. Когда я, наконец, покидаю влагалище Ольги, Алла уже лежит на спине, в классической позе, в которой захмелевшие школьницы обычно отдаются полупьяным одноклассникам. И я вхожу в нее без сопротивления, как нож в масло, как ключ в замочную скважину. Пара рывков, и уже не вселенная, все мирозданье вливается в мои жилы, заполняя собой все мое жалкое тело. Кажется, что непостижимая громада – без границ – внутри меня должна взорваться всепожирающим взрывом, а он все не происходит, все медлит. И это длится вечность. Длится и длится, пока не приходит осмысление того факта, что взрыв уже наступил и просто стал продолжением вечности. И взрыв длится и длится. И в этом есть что-то чудовищное.
... Я проваливаюсь через скопище бессмысленных частиц, в каждой из которых равнодушно узнаю самого себя, впитываю их, накапливаю постепенно и возвращаю свою измученную удовлетворенным желанием плоть. Я с удивлением обнаруживаю, как мою горящую в любовной лихорадке мошонку ласкают губы Ольги, которая, не смотря на все свои причуды, не смогла отказаться от интеллектуальных удовольствий спинтрии.
Все, господа, полный аут! Можете делать со мной что хотите, хоть резать меня на куски, хоть насиловать целым бараком, мне все равно. Мне даже наплевать, что Алка вряд ли получила полноценный кайф, так – кое-что. Все произошло – как я понимаю – в бешеном темпе наивного школьного траха, будто украденного у общественной морали и нравственности.
В этом-то вся и прелесть.
21.30. Пока я лежал в полной прострации, наподобие бесчувственного полена, кто-то или что-то делало мне минет, целовало, лизало, ласкало, тискало, но меня уже ничто не пробирало, как хроническую cold fish. Потом от меня отстали, и я провалился в пучину сна, как в преисподнюю.
Во сне я не видел ничего. Проснулся весьма посвежевшим и почти бодрым. Прошелся по квартире в поисках гостей, но никого не нашел. О визите дам говорила лишь переполненная пепельница на кухне, да некоторая тяжесть в головке – обычное дело после сверхнапряжения пениса.
Немного смущает, что я не уделил должного внимания моим подругам, но думаю, что их знакомство друг с другом, полезное и приятное для них обеих, вполне искупает мою невежливость. С другой стороны, нет ничего глупее, чем благодарить женщину, а тем более двух, за отличный секс.
Мне становится грустно совсем от другого. Неужели вечер не принесет мне никаких развлечений? Неужели мой день – день Казановы из многоэтажки – подошел к концу?
В голове вертится туманная фраза непонятного происхождения:
"Все, что в ней было выдающегося, – малые половые губы: они выдавались над большими на значительное расстояние". О ком это, собственно? Что за бред! От подобной нелепицы, которую даже не знаешь к кому из своих любовниц отнести, потому что просто не помнишь и путаешься, болит голова. И душа. Господи, как больно!
Печально беру с полки томик Гете. "Страдания молодого Вертера". Перелистываю страницы. Успеваю дочитать до того места, где описываются восторги по поводу новой возлюбленной героя. И тут раздается телефонный звонок.
Некоторое время я в нерешительности созерцаю дребезжащий аппарат, рисуя в мозгу женский образ на другом конце провода (мужчины находятся за пределами области моей фантазии), но чрезмерные усилия лишь нагнетают головную боль. Наверное, именно она и рождает не мысль даже, а совершеннейший нонсенс: а вдруг мне действительно звонит мужчина, вдруг у какого-нибудь приятеля ко мне срочное дело. Только эти соображения выводят меня из ступора, и я хватаю телефонную трубку.
Но я ошибся. И за свои заблуждения мне придется рассчитаться: звонит женщина, с которой я имел несчастье состоять в гражданском браке целых шесть месяцев (я мог сказать – полгода, но в это слово не звучит и не отражает всей полноты кошмара моногамной жизни). Прошло чуть больше месяца со дня нашей разлуки, и она явилась с одной очевидной целью – трахнуться. Тем более что трах с утраченным супругом – занятие особенное, согласитесь, в этом есть что-то щекочущее нервы. Ева – таково ее двусмысленное имя – всегда тянулась к острым ощущениям. Ее решительность и безрассудность поначалу были мне любопытны, притягивали как все, с чем сталкиваешься редко, но в конце срока просто опротивели. Невозможно каждый день и час, и во время секса, и во время банального курения сигареты, и во время посещения сортира ощущать себя на вулкане или предчувствовать гражданскую войну.
Подниматься ко мне Ева решительно отказалась, но видеть меня ей нужно непременно, сейчас же, как можно скорее, промедление смерти подобно. Беги, кролик, беги.
Положив трубку, вздыхаю и бреду в душ. От Евы все равно не отвертишься – это подтверждает опыт праотца, поэтому следует хотя бы немного взбодриться холодной водой.
Ева ждет меня на бульваре за углом.
Назвать ее красавицей можно лишь с долей издевки над выработанными веками идеалами совершенства. Черты ее лица настолько неуловимы, мимолетны, что порой вызывают неожиданные и даже пугающие ассоциации. Издалека ее легко принять за подростка, и я иногда с опаской прислушивался к себе раньше: уж не гомосексуальное ли влечение поднимает во мне свою змеиную голову?
Когда я приближаюсь к нашей заветной скамейке, скрытой от посторонних глаз кустами акации, вижу ее хрупкую мальчишескую фигурку, как всегда напряженную и угловатую, память выручает меня, услужливо предлагая образ маленькой Евиной штучки, с ненасытно распахнутыми малыми губами, до боли напоминающей голодного птенца, но, попробуй, накорми его! О нет, Ева – не мальчишка!
Мы обмениваемся настороженными приветствиями. Закуриваем – она, чтобы скрыть волнение, я, чтобы оттянуть миг расплаты. И пока Ева излагает суть дела (бессвязный бред, совершенно нехарактерный для ее цепкого ума, но вполне годящийся в качестве повода для встречи двух идиотов), я грустно гляжу сквозь листву, за которой угадываются силуэты прохожих, спешащих успеть домой до темноты, опасающихся попасть на глаза гопникам.
Ольге не требуется никаких предварительных ласк, она и так на взводе. Сгорая от нетерпения, она ловит непослушными пальцами мой столь же непослушный и, еще не совсем окрепший в своей мужественности, член, пытается его втолкнуть, впихнуть, вонзить во влагалище, будто средневековое орудие пытки в недра плоти раскаявшейся грешницы. Быстро-быстро. Безоглядно. Безропотно. Бессмысленно. Мне даже кажется, что впопыхах она способна оторвать мой тщеславный пенис, не заметив и не пожалев об этом.
Проникновение в недра страсти происходит тяжело, но Ольге только того и надо. Ее девиз: чрез тернии – к оргазму; она тут же начинает кончать (извините за каламбур). Она кончает раз, другой, третий, несмотря на то, что член едва ли продвинулся и на половину своей длины. Она спешит поймать кайф – и это у нее получается, как ни странно, редкое качество для женщин, почти извращение с точки зрения христианских догм. Она торопится сломя голову за наслаждением, и, как оказывается, не зря.
На пороге спальной, словно из воздуха сотканная, тиха и ненавязчива, возникает Алла. Очень вежливо она хочет узнать у нас, не помешает ли она нашему столь активному и увлекательному общению. Что и говорить, воспитание спецшколы – это на всю жизнь.
Ольга, кажется, ничего не замечает. Все ее естество поглощено энергичными и грубыми круговыми движениями ее крупного зада, все дальше и дальше навинчивающие Ольгу на мой член. Эта грубая энергия невольно рождает в голове ассоциацию с гайкой и болтом (ах, теперь я наконец-то понимаю этимологию главенствующей метафоры любовной лирики Аркадия Северного!).
Я предаюсь сладчайшему безделью, прелесть которого может оценить только русский человек с его обломовщиной в генах, с любопытством исследователя морского дна наблюдая за своей первой любовью. Не глядя на нас, она распускает волосы, снимает оставшиеся украшения. Когда Алла осторожно взбирается на постель, Ольга совершенно неожиданно для меня издает мягкие горловые звуки с какими-то ободряюще-приглашающими интонациями. Алла воспринимает все происходящее как само собой разумеющееся.
Я до сих пор нахожусь внутри Ольги, которая просто кипит от избытка наслаждения и способна издавать лишь бессильные звуки. Алла касается языком моего живота – змеиная невозмутимость, дьявольская точность и расчет. Во мне все переворачивается, растущий и ширящийся цунами возбуждения заставляет другую женщину, которая еще обладает моей плотью, перешагнуть точку кипения: в великолепном замедленном пируэте Ольга поворачивается на пенисе, как на оси, и остается на нем, упав грудью на мои колени, покрытые мурашками сладострастья. Это не сон. Или все-таки сон? Я беру в руки то, что видел давным-давно во сне – любимые и недоступные груди... Мой палец скользит вдоль трепещущих лепестков половых губ... Мой язык приникает во влагалище, превратившееся в неиссякаемый источник влаги любви...
Сам я превращен в мальчишку, незадачливого наивного мальчишку, для которого обладание любимой было когда-то сродни волшебству, немыслимому, потустороннему. Снова апрельский день, ослепительный, невероятный. Снова я, уносимый грезами в запредельные пространства, ласкаю гибкое тело властительницы таинственного и влекущего мира, непостижимое девичье тело. И неважно, что та девочка из апрельского сна лишь угадывается в располневших формах опытной и много чего повидавшей на своем веку женщины. Невинность мерцает за матовым стеклом греха, но чем дальше, тем явственней проявляются ее контуры. "Мне снился сон, он не совсем был сном...".
... Я проваливаюсь через скопище бессмысленных частиц, в каждой из которых равнодушно узнаю самого себя, впитываю их, накапливаю постепенно и возвращаю свою измученную удовлетворенным желанием плоть. Я с удивлением обнаруживаю, как мою горящую в любовной лихорадке мошонку ласкают губы Ольги, которая, не смотря на все свои причуды, не смогла отказаться от интеллектуальных удовольствий спинтрии.
Все, господа, полный аут! Можете делать со мной что хотите, хоть резать меня на куски, хоть насиловать целым бараком, мне все равно. Мне даже наплевать, что Алка вряд ли получила полноценный кайф, так – кое-что. Все произошло – как я понимаю – в бешеном темпе наивного школьного траха, будто украденного у общественной морали и нравственности.
В этом-то вся и прелесть.
21.30. Пока я лежал в полной прострации, наподобие бесчувственного полена, кто-то или что-то делало мне минет, целовало, лизало, ласкало, тискало, но меня уже ничто не пробирало, как хроническую cold fish. Потом от меня отстали, и я провалился в пучину сна, как в преисподнюю.
Во сне я не видел ничего. Проснулся весьма посвежевшим и почти бодрым. Прошелся по квартире в поисках гостей, но никого не нашел. О визите дам говорила лишь переполненная пепельница на кухне, да некоторая тяжесть в головке – обычное дело после сверхнапряжения пениса.
Немного смущает, что я не уделил должного внимания моим подругам, но думаю, что их знакомство друг с другом, полезное и приятное для них обеих, вполне искупает мою невежливость. С другой стороны, нет ничего глупее, чем благодарить женщину, а тем более двух, за отличный секс.
Мне становится грустно совсем от другого. Неужели вечер не принесет мне никаких развлечений? Неужели мой день – день Казановы из многоэтажки – подошел к концу?
В голове вертится туманная фраза непонятного происхождения:
"Все, что в ней было выдающегося, – малые половые губы: они выдавались над большими на значительное расстояние". О ком это, собственно? Что за бред! От подобной нелепицы, которую даже не знаешь к кому из своих любовниц отнести, потому что просто не помнишь и путаешься, болит голова. И душа. Господи, как больно!
Печально беру с полки томик Гете. "Страдания молодого Вертера". Перелистываю страницы. Успеваю дочитать до того места, где описываются восторги по поводу новой возлюбленной героя. И тут раздается телефонный звонок.
Некоторое время я в нерешительности созерцаю дребезжащий аппарат, рисуя в мозгу женский образ на другом конце провода (мужчины находятся за пределами области моей фантазии), но чрезмерные усилия лишь нагнетают головную боль. Наверное, именно она и рождает не мысль даже, а совершеннейший нонсенс: а вдруг мне действительно звонит мужчина, вдруг у какого-нибудь приятеля ко мне срочное дело. Только эти соображения выводят меня из ступора, и я хватаю телефонную трубку.
Но я ошибся. И за свои заблуждения мне придется рассчитаться: звонит женщина, с которой я имел несчастье состоять в гражданском браке целых шесть месяцев (я мог сказать – полгода, но в это слово не звучит и не отражает всей полноты кошмара моногамной жизни). Прошло чуть больше месяца со дня нашей разлуки, и она явилась с одной очевидной целью – трахнуться. Тем более что трах с утраченным супругом – занятие особенное, согласитесь, в этом есть что-то щекочущее нервы. Ева – таково ее двусмысленное имя – всегда тянулась к острым ощущениям. Ее решительность и безрассудность поначалу были мне любопытны, притягивали как все, с чем сталкиваешься редко, но в конце срока просто опротивели. Невозможно каждый день и час, и во время секса, и во время банального курения сигареты, и во время посещения сортира ощущать себя на вулкане или предчувствовать гражданскую войну.
Подниматься ко мне Ева решительно отказалась, но видеть меня ей нужно непременно, сейчас же, как можно скорее, промедление смерти подобно. Беги, кролик, беги.
Положив трубку, вздыхаю и бреду в душ. От Евы все равно не отвертишься – это подтверждает опыт праотца, поэтому следует хотя бы немного взбодриться холодной водой.
Ева ждет меня на бульваре за углом.
Назвать ее красавицей можно лишь с долей издевки над выработанными веками идеалами совершенства. Черты ее лица настолько неуловимы, мимолетны, что порой вызывают неожиданные и даже пугающие ассоциации. Издалека ее легко принять за подростка, и я иногда с опаской прислушивался к себе раньше: уж не гомосексуальное ли влечение поднимает во мне свою змеиную голову?
Когда я приближаюсь к нашей заветной скамейке, скрытой от посторонних глаз кустами акации, вижу ее хрупкую мальчишескую фигурку, как всегда напряженную и угловатую, память выручает меня, услужливо предлагая образ маленькой Евиной штучки, с ненасытно распахнутыми малыми губами, до боли напоминающей голодного птенца, но, попробуй, накорми его! О нет, Ева – не мальчишка!
Мы обмениваемся настороженными приветствиями. Закуриваем – она, чтобы скрыть волнение, я, чтобы оттянуть миг расплаты. И пока Ева излагает суть дела (бессвязный бред, совершенно нехарактерный для ее цепкого ума, но вполне годящийся в качестве повода для встречи двух идиотов), я грустно гляжу сквозь листву, за которой угадываются силуэты прохожих, спешащих успеть домой до темноты, опасающихся попасть на глаза гопникам.