Один день жизни

Мы сидим при свечах и слушаем Малера (девятая симфония, блеск!). Конечно, мы могли поговорить о Верлене, Верхарне, Рильке, Рембо и Бодлере – о! Поэзия наша излюбленная тема в перерывах между любовью и любовью. Но сегодня у нас нет желания бродить по кладбищу слов и сравнений, мы просто сидим при свечах, потягивая из хрустальных бокалов терпкое вино магического пурпурного цвета, и слушаем Малера.

Впрочем, кроме музыки великого композитора мы прислушиваемся еще и к друг другу. Мы способны общаться мыслями, не высказанными вслух. Сначала чуть слышно пробиваясь сквозь мощные слои симфонизмов, затем все явственней пробивается ко мне внутренний голос Инги, вкрадчиво-обходительное сопрано, принимая на себя ведущую партию симфонии – удивительное дополнение, против которого не стал бы возражать, я думаю, сам автор.

– Ты сегодня неразговорчив. Ты что, мне не рад?
– Прости. Я всегда рад тебя видеть... И слышать. Даже не знаю, что мне приятнее. Такчудно на тебя смотреть. И обонять. И осязать.

– Я люблю, когда ты говоришь. Мне приятно тебя слушать. Не знаю лучшего собеседника, чем ты.

– Ты мне льстишь.

– Ни чуть... Был трудный день?

– Да очень насыщенный... умственной работой.

– Обманщик. Знаем мы вашу умственную работу. Скольких женщин ты сегодня осчастливил? Двух? Трех? Сотню другую?

– Не знаю, не считал, но по обывательским меркам достаточно, по меркам царя природы, готовящегося к прыжку, наверное, нет.

– Сколько же тебе достаточно женщин?

– О, я максималист. Меня устроят только все женщины мира.

– Ты не максималист. Тыпсихопат. Ты монстр.

– Согласен. Еще обожаю, когда меня называют тварью. Это слово пахнет адом, а наслаждение, как тебе известно, рожденоадскими силами.

– Не строй из себя философа-романтика. Тем более, что не способен понять такую простую вещь: что познать до конца одну женщину – значит познать всех женщин.

– Неплохая сентенция. Ничуть не хуже такой: познать всех женщин – не означает познать суть даже одной женщины. Дело не в знании, я давно смирился с непознаваемостью этого мира. У каждого из нас в голове свой блоу-ап, но кто умеет его разгадать? Все, что меня по-настоящему волнует – любовная гармония тел, познаваемая через личный опыт. В каждом случае я получаю различные результаты.

– По-моему, ты придумываешь их сам, витаешь в мире сексуальных иллюзий. Результаты, если и отличаются, то не намного. Анатомически – что ж поделать – все женщины одинаковы, у всех вдоль, а не поперек.

– Оригинальная мысль, хотя я и немного шокирован еегрубой объективностью, учитывая вашу деликатность, Инга Васильевна. Конечно, мы все рабы физиологии, но телесное в сексе, при всей его главенствующей роли, еще не все. Тело задает ритм, пульсацию, бит. Душа направляет мелодию. Фантазия плетет нескончаемую паутину гармоний. А сколько нюансов, сколько прозрачных воздушных арок неизвестного, непознанного происхождения! Пока я жив, я не могу отказаться от этого упоительного волшебства. Я трахаю, следовательно, я существую.

– Оригинальная мысль, хотя я и немного шокированаее циничностью, учитывая твою воспитанность.

– Лучше и правдивей не скажешь. Я раб женского оргазма, ничтожный в сравнении с ним. Помнишь у Лоуренса: мужчина, занимающийся сексом смешон. Конечно, ведь о его удовольствии и говорить-то нельзя без смеха. Я орудие женской услады и счастлив этим. Надеюсь, этим и отличаюсь от основной массы самцов, для которых все наоборот: женщина – аппарат для удовольствий, этакое самоходное влагалище.
– Ты сегодня циничен как никогда.

– Извини, я, действительно, немного утомлен... Возможно, ты права, я беру на себя слишком много.

– Ты не учитываешь главного: секс – занятие для двоих, и успех одинаково зависит от обоих. Ты просто чересчур возвеличиваешь свою роль. Неужели у тебя никогда не бывало срывов?

– Сколько угодно... Может быть, я, действительно, болен манией величия?

– Вот видишь! Давно пора успокоиться. Все, что можно, ты уже доказал. Лучшего любовника не сыщешь во всей округе.

– И в мире.

– Кроме мании величия, у тебя на лицо еще и синдром сверхчеловека.

– Кстати, я давно хотел попросить у тебя Ницше на денек. Хотя бы первый том.

– Брось свои шуточки. Ты знаешь, мне всегда было наплевать на то, что ты бабник. Но ведь пора и душе подумать, перешагнуть, в конце концов, через юношеские амбиции. Неужели ты сам не замечаешь, что беспорядочный секс разрушает тебя?

– Отнюдь! С каждой эякуляцией я поднимаюсь на одну ступеньку выше к Богу.

– Все-таки топливом для тебя служит собственное удовольствие.

– Конечно. Это справедливое вознаграждение за труды. Но ввиду его незначительности говорить о нем не будем. Божественность безумных криков кончающей женщины я ставлю гораздо выше собственного оргазма.

– Болтун.

– Тебе нравится меня слушать.

– Я хочу, чтобы ты не занимался саморазрушением.

– Ты хочешь того, чтобы я принадлежал только тебе. Чисто женское желание.

– Я не хочу быть одной из многих.

– Ты не одна из многих, ты – единственная.

– Как и все остальные твои любовницы, каждая из них тоже единственная. В своем роде.

– Ты все схватываешь налету. Каждая из тех, на кого пал мой выбор, – избранная. Высшее существо... Даже Пушкин, который не страдал, как известно, спермотоксикозом, и был избалован вниманием прекрасной половины человечества, мечтал попасть в женский монастырь или в острог, где сидят одни бабы. Город женщин – благословенный мужской миф.

– Ты не любишь меня... Ты никого не любишь.

– Добавь еще, что я эгоист проклятый, и мы сведем наш разговор к тривиальному семейному скандалу.

– Я предпочла бы свести наш разговор к добропорядочному семейному совокуплению.

– Совершенно неожиданное заявление из уст почитательницы Рембо.

– Я люблю тебя больше Рембо.

– Слышал бы это старина Артюр. Мне за него обидно... Можно ли ставить секс выше высокой поэзии?!

Разговор затухает, когда мои пальцы сами собой начинают расстегивать ее кофточку, проникают в чарующе тесное пространство чашечек бюстгальтера Ее груди, полновесные груди опытной женщины, доверчиво льнут к ладоням, как слепые щенки. Они трепещут и ждут любви. И я даю им любовь, всю, на какую способен. Даю со всем пылом и страстью узника барака N5 концлагеря Майданек. Но даже ничтожного мужского тепла достаточно истинной женщине, давно познавшей разницу между качеством и количеством.

Сквозь джунгли ее волос сначала смутно, потом все сильнее на меня накатываются колючие волны изумления. Исходят они от хрупкой фигурки, застывшей на пороге комнаты. Волны колют кожу лица, волны лижут руки, кружатся вокруг, меняя окраску, словно под непредсказуемыми лучами закатного морского солнца: изумление сменяется то омерзением, то восхищением, то диким любопытством.

Во мне пробуждается ответная волна, такая же смутная, неопределенная. Сначала это детское, почти забытое, смущение, потом вдруг безумный необъяснимый восторг, потом дурацкая гордость победителя, которому давно не оказывали настоящего сопротивления. Несколько мгновений я безнаказанно слежу за Вероникой. Но срабатывает девичий инстинкт (не думаю, что грубая физиологичность секса способна в короткий срок, после потери невинности, сломать тонкий строй девичьей души). Обожженная моей ответной волной, словно опасным для здоровья выбросом нейтронов, Вероника исчезает, просто-напросто тает в воздухе.

Мои губы, вышедшие из повиновения, как и все остальные органы, шепчут что-то про утренний туман. Инга прерывающимся шепотом переспрашивает. Но я не развиваю темы. За окном уже непроглядная ночь окраины большого города.

Из соседней комнаты до нас долетают звуки рояля. Музыка струится тонким ручейком, окутывая дрожащее от страсти тело Инги. Она не замечает. Она не слышит. Она отдается – нет, не мне – своему собственному телу, по которому от сосков до грудей растекается электричество предвкушаемого наслаждения. Я чувствую ладонями легкое покалывание от этого тока любви. Разность потенциалов страсти – ведь я остаюсь холоден. Я хочу одного – удержаться на ногах. Страсть покидает меня, отлетает как душа, сливается с тихими звуками музыки, окутывающими тело женщины. Страсть – сила – душа – сознание – кажется, из меня уходит все. Я теряю себя. Я хочу вспомнить, что это за музыка. Вспомнить, и ухватиться за край облака, так похожего на утренний туман.

Облако – я сам. Облако без штанов.

Как его ухватить, как удержать? Также как мы ловим диафрагмой вечно ускользающую музыку?

… Шопен? Григ? Бетховен? Что происходит? Я не знаю этой музыки. Не помню.

Музыка помнит меня. И этого, наверное, достаточно. Теперь моя очередь отдаваться, отдаваться музыке, как женщина отдается мужчине – доверчиво, безоглядно, до конца.

* * * Теперь мне снилось другое.

Открылась дверь и в мой дом вошла Смерть. Без косы и не в саване. Кажется, с зонтиком подмышкой. Изящная, еще гибкая, влекущая, как все необычное и экзотическое. В моей жизни была не одна женщина, были женщины самые разные по росту, весу, формам, возрасту, опыту, цвету, физическому и метафизическому строению, но в моей жизни не было Смерти. Ни разу я не познал женщины по имени Смерть.

Я захотел ее. Я попытался ее соблазнить, овладеть ею. Потому что сдерживать желание не в моих правилах.

Смерть усмехнулась и отказала мне. Не в ее правилах подчиняться чьим-то желаниям.

И все-таки напоследок Смерть дала мне понять, не вдаваясь в подробности, что при других обстоятельствах мы бы могли договориться.

Апрель, 1996г.

Екатеринбург.