Север (вой)

А-а, я знаю, я знаю –

Такие, как я, умирать ведь должны молодыми.

Зачем, о зачем я поддался, когда вы тащили меня.

От обрыва Империи прочь, когда уж хотел я.

Сигануть головою нетрезвою вниз. О-о, да лучше б,

Лучше я бы загнулся от водки – счастливый! –

Под каким-нибудь там ленинградским забором,

Чем так: Это, знаете, как? Это будто

На своей остановке родной ты сойти не успел,

И скорый умчал тебя поезд в чужие ненужные дали.

И с тоскливым ты ужасом смотришь в окно,

И н-никак невозможно вернуться!

Лишь колёса стучат бесконечно в чужой пустоте,

Да беспомощно ноет пропащее сердце.

Ай-я-я-ай!

Где ты, Север? Возьми меня, Север,

И насмерть меня задуши

Багульника сладким угаром, метелью –

Сумасшедшей, кромешной! – мой след замети.
Чтобы кончилось всё – чтобы кончилась память.

* * *

Утром Ваня с похмелья – тяжёлого, горького как никогда – притащился в контору. А все уж всё знают вокруг, и на Ивана косятся со страхом: "Армян-то ведь так не оставит."

Армя-ан: Был он хищною рыбой и по счёту большому шакалил. Это были ведь те-е времена – кооперативов и малых больших предприятий. И хищные рыбы начинали шакалить в нечистой воде. Огромные Деньги с головой накрывали Россию, и потирали нечистые руки шофера, повара, доктора – все, кто власть правит над телом.

Ну, в контору Иван притащился. Па-алыч Ваню зовёт в кабинет. Палыч был заместитель Армяна. Палыч Севера был командир.

"Эх, Ванька, ты, Ванька! Биться-бля-колотиться! Что же, Ванька, ты нахуевертил!"

А что ему Ваня ответит? И так уж ни жив и ни мёртв, и опухла рука, и разит, как из бочки.

"Армян приезжает сегодня. Армян – он уроет за Мурку. Уж Серёжа ему напоёт – будь спокоен! Эх, что же ты нахуевертил!"

Помолчали. А нечего было Ивану сказать!

Тут по столу Палыч огромным вломил кулаком – гром далёко разнёсся: "Посыла: Посылаю тебя в Уренгой! Давай на вокзал и – чтоб духу!.." И блеснула скупая слеза и скатилась по круто раздутой ноздре. И голосом дрогнувшим Палыч прибавил: "Деньги, вся там херня – у бухгалтерши, значит: И на вот, поправься, – полбутылки он грохнул на стол, – А то: Это ж страшно смотреть – окочуришься, бля, по дороге!"

"Спасибо те, Палыч!" – чувствительно всхлипнул Иван.

"Ладно, ладно: Давай: Так держать!" – скомандовал Палыч.

"Как?" – спросил его Ваня.

"Вот так!" – показал ему Ваня.

И начал Иван держать – ТАК. Путь держать всё на север, на север, на север в пустоте дребезжащей вагона.

"О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда: Н-никогда я тебя не увижу!"

* * *

Плыл, качаясь, вагон, и видением белого бреда проплывала бескрайняя тундра за мутным стеклом. Отпивал помаленьку Иван из бутылки, что дал ему Палыч, и думал о жизни пропащей своей – череде бесконечной потерь и падений. И о Мурке, обманувшей его, горевал. И глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы.

Дремота накрыла его в полумраке вагонном, и стук монотонный колёс – колыбельная жизни пропащей – убаюкал его. Он заснул, и, конечно же, Мурка приснилась: как-то чудом проникнув в вагон, она подплывала к Ивану в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном. "Годи-ива," – подумалось Ване во сне, и Мурке сказал он с обидой: "Эх ты – обману-ула." Но Мурка в ответ головой покачала и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула. Нагота озарила Ивана сияньем, ослепила, и муркина рыжая лилия страсти из-под белизны живота полыхнула огнём. "Ры-ыжая: Не соврал перевозчик," – восхищённо подумал Иван и услышал, как Мурка ему говорит: "Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула."
И как будто его разбудил её голос – проснулся Иван и, не различая между явью и сном, уставился дико во мрак. Дверь купе распахнулась – Мурка стояла в проёме, в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном.

"Годи-ива," – вслух удивился Иван, не понимая, не чувствуя грани между явью и сном. Да и не было грани! Реальность бредовее сна и сон реальнее яви в тайном сговоре, вместе, плели эту фабулу ночи полярной.

"Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула," – промолвила Мурка и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула.

У Ивана уж сердце не билось.

Что там было во мраке вагонном меж ними – не знаю. И врать не хочу, и безумному воображенью заглянуть не позволю туда я – за занавес ночи полярной. Я с Иваном в том поезде не был.

Но однажды, блуждая на Севере диком, ночь одну ночевал я в каком-то балке на Повховском месторожденьи. Хозяин-геолог в ночь умыкался на буровую. В одиночестве скучном лежал я на койке, завывания слушая ветра. Взгляд уныло блуждал по предметам чужим м всё возвращался к потрёпанной пухлой тетради на столе. Мне чутьё говорило, что это романтика тайного мысли притаились под ветхою серой обложкой. Бог прости меня, грешного, – потянулся несмелой рукой я к тетради и раскрыл наобум, наудачу. Крупно и ровно вверху страницы был написан заголовок: "Баллада о той, которая дала." В чтенье я углубился и понял, что что текст-то баллады отношенье имеет прямое к теме воя про Ваню! Привожу его, текст, целиком – без вымарок и исправлений.

Баллада о той, которая дала.

– -------------------------------------

Какой-то сумасшедший дом!

На этом Севере седом

Престранные дела –

Гордячка юная, притом

Красотка с ярко-алым ртом,

И вдруг – ему дала.

Куда теперь ему бежать –

Забиться под кровать?

В каком углу её прижать

И нежно целовать?

Вы спросите: "Зачем бежать?"

И я отвечу: "Как же, б: дь!

На этом Севере седом

Гоморра просто и Содом –

Уж-жасные дела!

Она начальника – ка-азла! –

Наложницей была."

Он старый хрыч, горелый блин,

В мохер разряженный павлин –

Ж-жестокий армянин.

Он обо всём осведомлён,

От лютой злобы раскалён,

Изменой страшной поражён –

Грозит им, бля, ножом!

Он им готовит сто разлук –

Он посылает тёмных слуг,

Продажных лютых сук.

Вот их кругом уж стерегут.

Куда глаза, они бегут.

Но от ревнивого врага

Спасает их пурга.

Забытый маленький вокзал –

Для них спасение одно.

А ветер, верный пёс, лизал

Дороги полотно.

Из мрака поезд выползал,

Как длинное пятно.

Полярная звереет ночь –

На шее ремешком.

В такую ночь – стакан и прочь –

Забыться б портвешком.

Сквозь ночь плывут они вдвоём.

В вагоне тёмном путевом –

То стук колёс, то тишина,

Их шёпотом полна.

А ночь темна, как бред, темна,

(То стук колёс, то тишина)

И семенем его пьяна

Неверная она.

Роман полярный – и потом

Расскажут лирики о том,

Как плыли прочь они вдвоём

За неба окоём.

Как речь лилась, как сеть плелась,

И как в любви она клялась –

В вагоне тёмном путевом,

В коленно-локтевом.

Напрасно злился старый бес,

Напрасно ахал он: "Вай-вай!"

И рвал он волоса.

Их поезд – чудо из чудес –

Как незабвенный тот трамвай,

Уплыл за небеса.

Он волоса во гневе рвал –

Хотел её, да не поял!

И старый хрен его стоял,

Вотще три дня стоял.

Такая вот баллада, бля,

Про старые дела,

Про ту, которая дала,

Тра-ля-ля-ля-ля-ля!

И я балладу вам пою –

Охрипший старый дрозд –

За тех, которые дают,

Я подымаю тост!

А те, которые берут

Всех тех, что им дают,

Пусть этот тост до дна все пьют

И пляшут и поют!

Чтоб благодарными им быть

И их боготворить –

Им песни выть, им ноги мыть

И эту воду пить!

* * *

Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты – на дальний берег Волги ты приходишь, туда, где выгнулась Самарская Лука.

Весна-красна! И к нам приходишь ты – и тает снег, и чаще сердце бьётся. И под бушлатом чёрным сердце бьётся – вахтовое измученное сердце – когда мы возвращаемся к тебе, Весна-красна!

Так вот стилем высоким – не низким! – про себя декламировал вдохновенно-печальный Иван, возвращаясь в Самару на несущемся чёрт-те куда самолёте. Так он думал, Иван: "Вот, вернусь: И ждут меня Котик и два плюшевых мыша, и четыре плюшевые собаки. Такая братва – оторви да брось! Как они зашебуршат-замышат – оживут под моими руками и па-айдут куролесить и нести всякую нескучную чушь – дым коромыслом!

А внизу распростёрлась Россия – какая даль! Какая бездна! Только: Только отчего же тяжесть такая на душе – давит? Замирает, остывает на полуоткрытых устах Слово Вещее – некому молвить. Да-альняя дорога выпадает нам – туда куда-то, за тридевять земель, в какие-то там палестины, которые вовсе не палестины:

Котик, Котик мой ласковый! Ради Бога, прости меня навеки – за-всё!

Господи, Господи Иисусе Христе, Боже милостивый! Поми-илу-уй на-ас!"

Самолёт накренился и нырнул вниз, пронзив пылающие закатом облака. Открылась Ивану земля – вся в серых пятнах последнего снега, в изумрудных заплатах озими – весенняя, ошалевшая спросонья. Волга круто внизу изогнулась и блестела закатным оранжевым блеском. Нёсся вниз самолёт – пламя заката лизало дрожащие крылья – над излучиной вещей, над самой Самарской Лукой.

* * *

ЭПИЛОГ

Нацеди мне нектара – я выпью –

Из сосуда с этикеткой белой.

А на той на белой этикетке

Небо развернулось голубое,

Ярая волнуется пшеница,

Тяжким зрелым колосом играет.

Ну-ка, сковырни скорее пробку

И прозрачной нацеди отравы.

Нацеди мне нектара – я выпью.