Ваня и Ростик. Часть 2

.. и тогда мы в первом абзаце читаем о встрече двух неизменно красивых юношей, из второго абзаца мы узнает, что они уже все-всё друг про друга с первого взгляда поняли, в третьем абзаце каждый автор в меру своих художественных способностей с жаром описывает, как молодые люди сливаются, словно Платоновы половинки, в неизбежном соитии душ и тел, испытывая божественную незабываемую сладость от первого проникновения обязательно большого, фантастически большого фаллоса, а четвертый абзац – завершающий happy end, где оба героя реалистично счастливы, – мечта сбылась на бумаге либо на мониторе, и стало немного легче многострадальному сердцу... Ах, как хочется, хочется счастья... что скрывать! И для себя, и для героев своих историй, ибо эти герои, в сущности, мы и есть: одни – пишущие, другие – читающие... ну, а кто же еще? Конечно, мы – одинокие мечтатели, не лишенные некоторого воображения и потому жаждущие окунуться на какое-то время в короткие и внятные истории, где всё происходит с реалистичной лёгкостью и документальной быстротой... и разве не хочется мне поскорее увидеть счастливым Ваню? Разве не хочется мне хотя бы одним глазком побыстрее взглянуть-подсмотреть, как не во сне, а наяву юный симпатичный Ваня целует не менее симпатичную Серегину попу, и как оба они, бабник Серёга и девственник Ваня, при этом неисправимо счастливы? Хочется, мой читатель, еще как хочется... хочется в этой стремительно ускользающей жизни историй простых и внятных, бесконечно реалистичных, как сама жизнь! Но... если говорить честно, я даже ещё пока не знаю, будет ли Ваня ее, Серёгину попу, целовать... и будет ли он, этот Ваня, в обозримом будущем вообще кого-нибудь целовать, и если будет он целовать, то кого именно: девочку или мальчика... да и будет ли он вообще счастлив? У нас, мой читатель, сказка, и мы – ты и я – только следуем вслед за событиями, происходящими в городе N, и даже не в городе N, а в одной самой что ни на есть обычной семье, проживающей в этом самом что ни на есть сказочном городе, – мы только следуем за событиями, и всё, что от нас требуется – это терпение. Так вот, о попе...

Да, попа произвела на Ваню бодрящее впечатление, и уже первого января, стоя под душем, Ваня впервые воображал не какую-то безответную биксу или другую царевну своей мечты, а видел Ваня мысленно перед собой девственную Серегину попу, поразившую его своей содрогающейся красотой... все это было так, и слов, как известно, из песни не выбросишь. Но означало ли это, что Ваню, которому было пятнадцать лет и который являлся студентом первого курса технического колледжа, уже можно было назвать голубым? Ведь голубой – это часто не тот, кто активно или пассивно совершает разнообразные веселящие действия в нетрадиционном, если так выразиться, варианте, а голубой – это, как правило, тот, кто о подобных действиях прежде всего грезит, а будут ли эти действия в реальности совершены, это уже не суть важно... Так вот, если бы Ваня, находясь на празднике жизни в студенческом общежитии, совершил бы – активно или пассивно – какие-либо конкретные действия с нетрадиционным либо традиционным партнером, то есть, говоря то же самое по-другому, если бы Ваню, опьяненного новогодним вином свободы, в одной из комнат под грохот музыки Серега, его закадычный друг, или любой другой свободный от предрассудков юный студент технического колледжа натянул бы, радуясь жизни, в попу или дал бы Ване пососать петушка, что в студенческих общежитиях между парнями случается очень даже нередко, и если бы Ваня сам, точно так же радуясь жизни, совершил бы ответные аналогичные действия с закадычным другом своим Серегой или с другим альтернативным студентом, и вот, после всего этого праздника и альтернативного наслаждения, если бы мы спросили себя, голубой ли Ваня, то даже здесь – даже в этом случае – ответили бы на этот не лишенный бдительной прямоты вопрос сразу и даже ни на минуту не задумываясь: нет. Мы бы ответили однозначно "нет", поскольку мало ли чего не бывает на праздниках жизни, и в одночасье ставить диагноз и выносить вердикт могут разве что озабоченные своими собственными проблемами очень и очень недалекие люди. Но Ваня грезил! Стоя под душем, Ваня мысленно видел Серегину попу и, вновь тренируя под душем предателя-петушка, Ваня опять-таки воображал не какую-то бессловесную биксу, а во всех отношениях замечательную попу Сереги... и – что получается? Выходит, что Ваня все-таки грезил – заголубел? С точки зрения всякой там психологии вроде как надо ответить на этот коварный вопрос скорее утвердительно и положительно, чем отрицательно, и тем не менее мы снова скажем уверенно "нет", поскольку Ване хотя и рисовался достаточно специфический предмет, а именно: Серегина попа, но – Ваня с этим предметом, то есть с попой Сереги, ничего в своем возбужденном воображении не делал... Да-да, мой привыкший к скоропостижным выводам нетерпеливый читатель! Если тебе случалось быть в музее... сотни тысяч людей и даже миллионы ежедневно бродят по разным залам музеев мира и, замирая от удивления или восхищения, любуются прекрасными картинами и не менее прекрасными скульптурами, – но разве они, мой вдумчивый читатель, являются живописцами или ваятелями? Ваня только воображал попу Серёгину как красоту, охваченную толчкообразным движением, и совершенно не видел в ней удобный станок для совершения собственных толчкообразных действий нетрадиционного свойства. И этот утонченный и даже слегка психологический нюанс, который вряд ли способны увидеть наголо бреющие свои деформированные черепа дети унылых городских окраин, нам позволяет не торопиться в определении цвета Ваниной ориентации. Тем более, что потом были у Вани и другие грезы – с несомненными биксами, безропотно отдающимися ему в освещенных настольными лампами комнатах, и сны Ванины тоже были потом самого разного свойства – и с Серегиной попой, и без нее.

И вместе с тем, Ваня был нормальным живым человеком – ему было шестнадцать лет и он был студентом первого курса технического колледжа, и, как всякий нормальный молодой человек, живущий в эпоху информационной современности, Ваня не мог не знать о существовании в окружающей его жизни всяких нетрадиционных наклонностей и не мог не думать о возможности прикладного отношения к красоте. Но знания Вани о жизни ещё представляли собой гремучую смесь, и если бы папа и особенно мама не держали в последнее время сына Ваню в суровых рукавицах Николая Ивановича, о примечательности которого теперь не многие знают и который, к слову уж скажем, обладал как раз нетрадиционными наклонностями, то, возможно, Ваня уже и голову побрил бы – по причине дремучести некоторых своих знаний. Хотя, кто знает... Ваня жил почти в центре города и считался центровым, а детство всяких соколов проходило на унылых просторах пыльных городских окраин, и сердце наш Ваня имел любознательное и доброе, простодушно открытое всем цветам радуги, а дети окраин были агрессивны и злы, и поэтому вполне возможно, что рукавицы Николая Ивановича здесь ни при чем – Ваня и так не стал бы брить голову по причине врожденной брезгливости ко всякой исключительности, порождаемой комплексами неполноценности, но мама, привыкшая предохраняться, на всякий случай предохраняла и Ваню. И хотя умная мама старалась это делать незаметно и ненавязчиво, но Ваня в последнее время все равно замечал, что мама его предохраняет, и несколько раз по этому поводу с мамой даже ссорился... А что касается прикладного отношения к красоте, то Ваня, хотя об этом и думал, но как-то опять-таки абстрактно и даже в душе не без удивления, что такие мысли ему вообще приходят в голову применительно к самому себе. То есть тема эта – про голубых – была на слуху, и студенты технического колледжа даже любили на эту тему иногда позубоскалить, но всегда зубоскалили про других или вообще на тему и никогда, этой темой свой слух услаждая, ничего не говорили про себя лично. И Ваня, собственно, делал так же – и зубоскалил, и смеялся, как все другие юные студенты технического колледжа... да и разве мог он кому-нибудь рассказать о своих глупых нелепых снах?

И вот, проводив Ростика в школу, Ваня лежал со спущенными штанами и, слушая музыку бури и натиска, играл со своим петушком, попеременно думая то о Серегиной попе, то о всяких безымянных биксах, безмолвно ему отдающихся в освещенных настольными лампами комнатах весело живущего студенческого общежития... Долго Ваня играл своим петушком – даже замучил его немножко. И ведь как коварно он со своим петушком обращался! Только петушок соберется оросить Ванину руку, крепко его, петушка, сжимающую, а Ваня раз – и руку убрал. Ну, думает петушок, не сегодня, значит. И только он станет уже успокаиваться и даже боевую форму терять, как Ваня вновь его цап рукой – и снова давай тормошить да наяривать. И снова все повторяется: только петушок соберется сделать учебный выстрел, как снова Ваня его бросает. И даже несколько раз Ваня ему, петушку своему, создавал условия, приближенные к боевым. А именно: переворачивался Ваня на живот, наваливался на него, петушка своего и, подставляя ему ладони, лодочкой сложенные, заставлял его, сам совершая волнообразные движения, в эти ладони тыкаться и между ними скользить. И петушок даже в таких условиях готов был выстрел учебный произвести, но Ваня сделать это ему не давал: только он, петушок, изготовится, а Ваня раз – и снова на спину перевернулся, руки свои, лодочкой сложенные, мгновенно при этом убирая прочь. И от такого Ваниного коварства петушок уставать уже стал и даже вялый сделался и как бы сонный, и когда Ваня стал его в очередной раз тормошить, поднимая, он лишь приподнялся чуть-чуть, а в полную боевую стойку становиться не стал. И увидел Ваня, что он своего петушка вконец замучил, и решил он тогда над ним сжалиться – снял Ваня брюки свои совсем, лег поудобнее на спину, ноги в разные стороны, чуть разведя, расставил, как та уставшая на Новогоднем торжестве Раиса, и уже не стал заниматься коварством, а сделал все так, как положено. Но петушок в последний момент, помня о предварительном Ванином коварстве, Ване этому все равно отомстил: когда подошел самый-самый последний и для Вани сладкий момент, он, петушок, изловчился и плюнул с чувством на этого Ваню – прямо на Ванин сосок попал, хотя, если честно, попасть он хотел в полуоткрытый Ванин рот.