Княжна Тоцкая. Игрунки

"... На что уж Разумович, приятель мой, Аллигорил до учёбы был в протяжении всего курса прикладист, а и тот нынче наложил вето на домашние повторы, написав чернильным пером на тыльной странице учебной тетради своей витиеватое слово "Пиздец!"... Мы ж и вовсе живём все с головою в предчувствиях и в преддверии наступленья весны и завершения окончательно уж нами образования. Да, к слову сказать, вам-тебе наше очарование, что в моду вошли игрунки – занятье с первого взгляда простое, даже и незатейливое, а вот всё ж очень и очень забавное, и вот в чём тут суть: ... ", читала княжна Натали на руках послание Александера, и улыбалась то в строки, а то, между строк, доставившему его Миколеньке.

Позабавило слово Натальеньку, оттого как у самой у неё в тот момент водились игрунки совершенно особого рода, от которых гладилось сердце, да истомлялась регулярно слезливая вольница стиснутая ножками княжны Натали. Званые вечера теперь не столь занимали княжну, и набеги мужчин на мирную усадебку Тоцких стали иметь куда более сносный характер – по особому приглашению собиралось теперь развратное общество не более как в месяц раз, да чуть ли не со степенностью и с важничаньем обычных свет-церемоний. Но что ни день, то был теперь у юной княжны какой-нибудь новый совсем интерес, которому предавалась она со всем пылом, и не ожидая вовсе и вечера...

Вот, к примеру, того же Миколеньку взять. Княжну Натали и всегда-то, и с малых лет увлекало высокохудожественное. Без книги и гениев древности ей не спалось, а пьяно и mole-bert всегда терпеливо стояли в ожидании и на страже её высоких порывов в углу комнаты. Возможно поэтому целой стёжкой на холст-канве её интересов пролегли графоманы с художниками, музыканты души и актёришки папенькиного театра – словом все те, кои почитаются обществом, как высоким искусством терзаемые. Миколенька тот брат писал. Хоть и молод был (с небольшим лишь шестнадцати), но талантлив и очень вполне. Но помимо талантов известных всем предпочла в нём Натальенька обнаружить отдельный, свой...

Приголубила княжна Натали Миколеньку вскорости после первого их знакомства. Даться не отдалась, да ему и не требовалось ещё слишком всего – больно молод был. А любил делать так. Присядет на табуреточке перед возлежащей на диване княжной, порозовеет от смущения, да испросит себе "молока". Княжна и давай смеяться над ним – ведь же чисто ребёнок Миколенька! А всё ж добра не матерински чуть: грудку выпростает, а то сразу две, обрез платья под холмы мягки спустив, да и даст Миколеньке в рот розовый девичьи вострый сосок. Нет, конечно же, там молока ни на миг, но Миколенька с жару ловко и неотстанно сосёт. Княжна и давай тогда улыбаться, да сама розоветь уже не только с насмешки, но и от напора чувств из-за дыханья в груди. Миколенька же и потянет подол кисейных платьев княжны на самый наверх до полной открытости всех тайных услад у Натальеньки. Здесь княжна не препятствовала – очень уж нравилось ей ощущать, как подденет ловким крючком на средний палец Миколенька, да начнёт ворошить за губки нежное родимо гнездо. Тут и напружинится юноша весь перед ней. Как завидит Натальенька, что жар лица Миколеньки дошёл до ушей, так и с уверенностью берёт своего юного обожателя за прореху штанов: там уже, и наверняка, крепким колышком востро стоит его жгуч-корешок. Со сноровкою даже выпустит Натали на волю струка, Миколенька и задышит-зафырчит от счастья в руках у неё, не отрываясь от сиськи белой-мягкой, да сильней прижимаясь лицом. Станет весело, хорошо, да не в меру уж озорно молодой княжне, как запрыгает, словно заяц, в пизде у неё быстрый палец Миколеньки. Потянет за шкурку тогда Натали раз, другой, третий – вверх-вниз... Тут Миколенька и не выдержит: добыл ли сам у княжны молока не известно, а сам заляпает млечными сгустками и штаны себе, и ручку всю у княжны, и кровать... Очень после конфузился всегда, чем приводил Натальеньку в особый восторг до того, что от воспоминаниев о смущённом румянце его научилась она втихомолкой пробираться к себе между ног ручонкою по ночам, да там всё и ворошить...

А Лексис был художником. Снова же молодым, но изобретательным чуть. Породой из тех, что отличаются кропотливою сухостоячестью. Мог часами пейзаж созерцать с холма у реки или заставить княжнину Дарьюшку неглиже вычурно простоять, обнявшись с резною колоною во садке, да его работам натурствуя. Княжну Натали он ебал, удобно расположив на зеркальный комод, да присев позади. То ожесточаясь, то стихая надолгую с засунутым хуем, старался Лексис из позади столь необычно долго, что Натальенька затекала порой то ли ножкой, а то локотком, но терпела как только могла – уж очень занозист по-своему был Лексашкин взъёб: он и попку пощекотит, и грудки помнёт, и в пизде хуем водит в стороны или туда-сюда, всё неспешно, по-разному... Обильно текла с дел таких ему на яйца княжна, а Лексис порой учинял и вовсе бесстыдство над ней: располагал мольберт на спинке прогнутой её, да звал Дарью позировать; так и ёб, прорисовывая мелкие тонкости на стоящем рядом холсте. Дарья жеманилась в такие моменты, хихикала над раскрытой ногами княжной, а Натальенька иногда отвлекалась сама – брала книжку из принесённых Миколенькой или Александера письмо и перечитывала, чуя в неге притихший в ней вытянутый хуй Лексиса, да откладывая чтение, когда юноша напряжётся весь и задвигается в ней побыстрей...

Тут же можно сказать и о Дарьеньке. С некоих пор стала прислужница ещё одной, иною, забавой княжне. "Собольстительницею" называла её княжна Натали, когда чуялось ей порою желанье в пизде при виде прибирающейся по комнатам Дарьюшки. Началось всё с того крамольного рукоблудия на ярмарочном листке, что как-то раз принесла показать для фурору беспечного своей госпоже милая Дарьенька.

– Княжна Нати, да вы ли видели, что в уезде у нас по заборам расклеили шебутные озорники? – смеясь, протянула тогда воротившаяся из поездки горничная княжне.

– Что это? Где ты взяла? – обычные и самые изумлённые вопросы посыпались от случившихся рядом гостей.

А потом был вечер поздний, почти что ночь, когда гости разъехались...

– Дарьюшка... Покажи... Покажи-ка ещё один раз ту картинку мне, а? – княжна Натали усадила служанку напротив себя на стулку и со всем вниманием обратилась к рисунку в её руках.

Рисунок на измятом тетрадном листке в цвете показывал, как бравый полковник с голой жопою без штанов ебёт вполне приличную светскую особу почтенных лет, засунувшись с хуем своим целиком плотно ей между ног...

Княжна взирала-взирала, да и перетащила Дарью к себе на коленки – так стало вдруг жарко ей. Дарьюшка не сопротивляется, улыбается лишь, дальше показывает госпоже бессовестную картинку: поближе подносит для удобства или отодвигает, так и так повернёт... Само платье сползло по плечам Натали от жары, сиськи вывалились. Непристойность уж вовсе вокруг, а княжна лишь дыханье удерживает, лезет в платья к Дарёнушке, да интересуется "Как же ты, Дарьюшка, не постеснялась сорвать?.. ". Дарьюшке всё трын трава. Вот княжна ей и заворотила подол выше вышнего. А служанка лишь ножки расставила чуть, словно и будто случаянно. Вот Натальенька с ахом любуется вроде на еблю ту на картинке как бы, а сама пальчик Дарьюшке и подсунула. Ножка Дарьюшки вмиг задралась в коленке: госпожа от конфуза вся розовая, не смотрит на неё, вроде картинке внимание, а по пизде у Дарёнушки уж слюнки бегут, столь смешно её ловит, да балует ловкий пальчик её госпожи. Не вынесла Дарьюшка – прыснула. Напрудила в пол ладошки, да прикрыла от набежавшей страсти глаза, стало так хорошо... "Ах ты ж, собольстительница!", почти сразу и выругала её Натальенька, дав лишь отдышаться чуть, "Поди прочь от меня с такою картинкою! Фу, какая ты мокрая!".

Вот с того разу, как окликнется княжна Натали "собольстительницею", так и готова Дарёнушка уже вновь что-нибудь ей выдумывать – стало слово это промеж них словно бы особый условный знак.

По разному княжне делала. А однажды удумала струк. Принесла, показала и ссильничала над Натальенькой.

– Вот, ал-самотык какой углядела в матрёшьем ряду! – похвасталась с порогу перед княжной.

Уж потом ушивали его в поясок на служанке; подмывали княжну над тазиком середь горенки у служанки в гостях, как готовящуюся замуж невесту; да краски над тазиком же и развели – прорисовать повеселее набалдашник на припоясанный Дарьюшке струк, да самой горничной сделать кисточкой усики, будто у залихват-молодца. С таким струком и припала на коленко одно перед полуобнажённой уж от низу Натальенькой Дарьюшка в горячем своём предложении руки и сердца и пламенного хуя смело княжне предъявляемого. Княжна было отнекиваться, да отшатываться от подобного, да Дарьюшка уж по уговору настойчива сверх всякой меры: влезла запросто между коленок к княжне и давай шурудить между ног – наставлять. Только охнула Натальенька, как полез к ней молодецкий струк из-под Дарьюшкиного животика. Задёргала, завелась жопою Дарьюшка – хорошо госпоже? Тут Натальенька и не выдержала, стала в голос кричать, побудила всю дворню. Повар Антип, да Гликерья вошли со свечами и перепуганным интересом в лице. Повар только смеяться стал в лихо завитые усы на круглом лице, как Натальенька окончательно кончила, а Гликерья дочку бранить принялась, не разобрав: "Ты что тут удумала?!"...

Но особо проказником числился у Натальеньки отчего-то граф Артамон Иергольдович Сецкий, почтенный еврей преклонного скорей образа жизни, нежели возраста. Ебал он Натальеньку всего один раз, да и стратил в нём сразу же вплоть до несомого им теперь сурового наказания. Всё дело в том, что писюн Артамон Иергольдовича княжне был очень даже мил: на вид более, чем крутобок; большая мошна; особенно как-то осязаемый запах чарующего o'decolo... Оттого и тогда и потом Натальенька делала так: оставит графа наедине с собой отобедать, а после третьей перемены блюд в присутстствии лишь Гликерьи своей, пригласит Артамон Иергольдовича стать рядом с ней для уник-десерт, раскроет ширинку на нём, да ручкой ужмёт не влезающую в кулачок мошну. Попыхтит-попыхтит над ней граф, смелой ручкой отдаиваемый, а как подарит ему молодая княжна france-поцелуй прямо в маковку, так и спростаитса прямо ей в рот.