Первый вызов

В общежитии было пусто. А он зубрил всю ночь и ужасно хотел спать. Он разделся и лег в постель. Но не спалось. Руки сами непроизвольно залезли под одеяло и рассеянно играли с половым членом. И он вдруг почувствовал, как что-то стало оживляться и накаляться в глубинах его естества, как стала оживать под его руками плоть его полового члена, как движения рук сами приобрели какую-то неизвестную ему ранее осмысленность. Что-то происходило с ним совершенно неизвестное. И вот он уже корчится от неизвестных мук, но уже не может остановиться. Дальше, дальше, быстрей. Все раскалилось, его передергивала судорога, какое-то невероятное напряжение копилось и нагнеталось в нижней части живота и в тазе. Он корчился и извивался. Что это было – Может это что-то смертельное – Он не знал, но остановиться невозможно, дальше, дальше, все помутилось, красная пелена застлала глаза, спирало дыхание, и вдруг страшная боль, от которой, казалось, сейчас помутится рассудок, пронзила его. Это было так ужасно, так невыносимо... А когда он пришел в себя, то заметил, что на кончике его полового члена выступила капелька прозрачной жидкости. Ведь ему было только пятнадцать.

И это вовсе была не смерть. Это был оргазм. А он стал... онанистом. И он сделал то, что в их среде считалось пределом позора. И если бы кто-нибудь узнал об этом – он бы, наверное, покончил с собой. Ибо ничего позорнее и омерзительнее в их среде не было. Дальше уже шло людоедство. И страшный стыд охватил его, когда до него дошел этот факт. Ему казалось, что все узнают об этом, что у него на ладошках вырастут волосы – он всерьез верил этой побасенке, что у онанистов на ладонях растут волосы. "Никогда больше этого не случится", решил он. Увы, это случилось еще много, боже, как много раз, как часто он давал себе зарок, какие он переносил муки в попытках избавиться от этой позорной, как он тогда считал, привычки. Как он страдал от этих бесплодных мук борьбы с самим собой, от постоянного страха, что его позорная тайна раскроется. И эта двойная грязь – похабщины окружающей жизни и грязь собственной тайной мастурбации отравили всю его молодость и юность, она до сих пор вся в брызгах спермы, заливающей его живот, заливающей его трусы стоит в его воспоминаниях. Иногда ему удавалось страшным усилием воли воздерживаться месяц, другой, но затем все повторялось, вновь чуть ли не каждый день, стиснув зубы от самоотвращения и, проклиная себя, опорожнял свои яички. Что здесь было – повышенная функция желез, повышенное воображение – он не знал. Но все его возбуждало, малейший, их ласки, и оргазм иногда возникал даже под действием только этих сладостных картин. Балет, кино, книги, разговоры, живопись – все могло стать источником сексуального возбуждения, и как глупы те, кто считают, что только обнаженные женщины и порнографические сцены могут возбудить юношу или молодого человека. Да если человек сексуально повышенно возбудим, то даже на "Сказании о земле Сибирской" он сможет возбудиться.

Он долго не мог сойтись с женщиной. Ведь все медицинские книжки в один голос твердили, что онанизм – губительный яд, что онанист не способен на нормальные половые отношения с женщиной. И много раз он чувствовал, что женщина уже готова отдаться ему, надо только... и хотя он ощущал свою полнейшую готовность сделать все, что она жаждет от него, но воспоминания об этих гнусных медицинских книжках, их грозные пророчества, что онанист не способен на нормальный секс с женщиной – это останавливало его, и он уходил со свидания еще в большем отчаянии, и рыдая от злости и ненависти, удовлетворял себя сам. Так эта гнусная медицина усугубляла страдания людей, с тех пор навсегда он сохранил ненависть к социалистической медицине, которую более точно можно было назвать антимедициной, и он всегда думал, неужели эти горе-сексологи не знали, что юношеский онанизм является скорее нормой, что скорее отклонением является противное... И он давал себе слово, что на следующий раз он будет решительней, но страх вновь оказывался сильнее его, страх опозориться перед женщиной – наверное, самый большой в молодости страх, который может сильней страха Матросова перед дулом дзота.

Первая его женщина... Боже он до сих пор отчетливо помнит эту глупую историю из пошлого водевиля. Ему уже 22. На танцах он знакомится с девицей. Провожание после танцев. Темный закоулок школьного двора. Школьное крылечко. Поцелуи. Рука на груди. Рука на бедре. Рука под лифчиком. Рука под платьем. Рука под трусиками. Весь ритуал многажды отработанный. И на котором он всегда останавливался. Но здесь он решился и как в омут бросился, повалил ее прямо на ступеньки крылечка, лихорадочно стащил с нее трусики, она не очень-то сопротивлялась, но, не успев даже донести свой половой орган до вожделенных глубин, только коснувшись им волосков на лобке, как тот лопнул, и струя белой жидкости залила ее живот, ноги и платье, буквально затопив бедную девчонку. Она вскочила и, бросив ему что-то вроде "У, ебарь несчастный", побежала от него прочь в темный переулок. А он так и остался на крылечке просветительского учреждения, его разбирал смех, но и удовлетворение, пусть ничего не получилось, но что-то он преодолел.

Впрочем, и со второй женщиной обстояло не лучше. Он куда-то в беспамятстве совал свой половой орган, по-видимому, совсем не туда, ибо никакого опыта у него не было, в общем, после этого она уже не пожелала встречаться с ним.

И, наконец, появилась Люда. С нею он узнал, наконец, нормальный секс. Но боже, что это был за убогий секс. Это было совсем не то, о чем он мечтал и грезил, что так представлял в своих сладострастных видениях. Он даже иногда думал, что онанизм лучше такого секса. Все было постыдно и противно. Он тискал ее в темноте, валил на кровать, быстро засовывал свою плоть в провал влагалища, и все это беззвучно, быстро как кролик, даже не снимая с себя одежды, совершал свой сексуальный "танец", а потом захлестывала волна отвращения к себе и своей сексуальной партнерше, он стремился поскорее убежать, любое прикосновение после опорожнения яичников казалось ему неприятным и омерзительным, как прикосновение жабы. И он спрашивал себя, неужели это и есть то, что так воспевали поэты – Эту гадость и нечистоплотность – И он убегал от нее с решимостью не возвращаться к ней никогда, но наступало время, вновь переполнялся сосуд половой страсти, он шел к ней и все.

Повторялось в том же безрадостном омерзении. Они же были такими неопытными. Кому было их учить – Кому рассказать, как прекрасен секс – это песня, которую можно спеть "Тру-ля-ля", а можно вывести "Катюшу" или шлягер Элвиса Пресли. Но кому было учить их этой "музграмоте" – Никто не написал для них нот, поэты не сочиняли для них стихов, никто не раскрыл своих чувств перед ними в произведении искусства, разве что базарные продавцы порнооткрыток. Секс – это блядство. Секс – это блядство. Вот что слышали они со дня своего рождения. И только штамп госучреждения и "серьезные намерения" по производству будущего защитника родины могут, и то с натяжкой, превратить это блядство в нечто допустимое для строителя коммунизма, да и то под глубочайшим покровом ночи и в строго утвержденных формах. Да о чем тут говорить, если однажды его знакомый мужчина пятидесяти лет признался, что в жизни, хотя был женат уже тридцать лет и имел троих детей не видел п... собственной жены.

И вот теперь с Галочкой Давыдовой он проходил, вернее, они проходили свои университеты сексуального действа, скорее, впрочем, гимназический курс, который они одолевали экстерном, постигая все интуитивно и наперекор всей той мрази и всему тому незнанию, что вложили в них с детства, наперекор тому воздуху, которым они дышали и продолжали дышать. Ведь секс – это целый мир, целая система, в которой половой акт – центральное светило, ласки, поцелуй – большие и малые планеты, кометы и астероиды этого мира, его эфир – любовь и акт оргазма – как коллапс этого мира или падение в черную дыру, где время сжимается в ничто и одновременно растягивается до бесконечности. И они были изгоями этого мира, обесчещенными и распятыми на дыбе позора сексуальных мучений. А теперь они постигали его в свободном полете вдвоем, его большие и малые тайны. И все здесь было полно значенья. Они учились ласкать друг друга, открывая на теле друг друга точки возбуждения, учились касаться этих точек, учились, как новорожденные учатся ходить, ласкательным движениям по коже лица, груди, ног, живота, они учились поцелуям, захватывающим дыхание, учились половому акту, где все важно и имеет бесконечное количество оттенков, скрытых для непосвященных в тривиальном детстве. Все имело значение, ритм и темп совместных телодвижений, амплитуда и направление, он учился бессловно выражать свои чувства любви, признательности и нежности языком движений полового члена внутри прекрасной темницы. И они открывали, как красноречив может быть он в этом акте, как много могут сказать его ласкающие прикосновения к половым губам и стенкам влагалища, как грубо и жестко он может распирать его и грубо стучать и ломиться в какие-то самые глубинные и сокровенные пространства, он может быть ворчлив и укоризненен, он многое может, и слова его ясны для тех, кто чувствует, ощущает и понимает азбуку и язык сексуальных предначертаний.

И он помнит, как оборвалось его дыхание и замерло сердце, когда она впервые взяла его половой член в свою ручку. Никогда до этого ни одна женская рука, разве что матери в далеком забытом и быстро оборванном детстве не опускалась ниже его груди. И когда она сама собственными руками, которые он покрывал поцелуями, ввела его письку к себе – это было так невероятно, это было какое-то новое и необыкновенное открытие, он даже и не представлял себе, что это возможно, всегда раньше для него половой акт с женщиной был лишь смягченной формой насилия, когда он сам искал, тыкался своим половым членом, ища куда его поместить, и он спешил, все было нелегко, гладко, омерзительно, девушка лежала безучастная, и он старался не думать о том, что она думала в это время, и все различие было разве, что она не кричала при этом "караул".