Марина

Ну, что сказать, когда остались одни буквы, да рассыпающиеся в прах воспоминания?..

Будем писать буквы…

… Это случилось в душное лето 1542 года в правом крыле галереи первого этажа дома номер 11 по улице Пруэба в столице всех столиц – Мадриде. Сдавило голову, я вышел на балкон, – солнце горело, как тысяча еретиков – но вернулся в комнату, сел. Тогда был жив дон Хасинто Октавио Пикон – и я был по горло сыт доном Хасинто Октавио Пиконом. На столе, раскрытые, как пеликаний клюв в жару, лежали ножницы, грозя проткнуть мысль. Я встал и закрыл их. Наконец, опять же, по дороге на балкон – узнать, что же все-таки происходит между небом и землей, споткнувшись, – я выдумал тебя – медноволосого демона моих бессвязных сновидений. Мне вспомнилась Флоренция, Арно, дом, где я жил…

Нет! Уймись, грусть, уймись! Лучше так:

… Сейчас я – старый пердун, проживший, прос-ший, практически жизнь, растративший ее на чужие войны и пустые дела… Мне 56 лет, а пишу я в апреле 2015-го года. Можете сами установить актуальную дату моего рождения.

Дорога в тысячу ли начинается с одного шага.

Жаль, что от него не зависит дорога обратно, превышающая многократно тысячу ли…

Такие дела…

Ладно! Хватит ныть! К агнцам, нашим, читатель!

Итак.

В годе 1980 от Р. Х. Вашему покорному слуге было, как нетрудно посчитать, – 21 год. Случилась в тот год олимпиада (Солнцеликого еще и в помине не было: другой был Лукич, ну почти – другой, и другая олимпиада, почти другая), Высоцкий, некстати, объелся герычем – потеря, однако… Но. Все, что я хочу Вам поведать, случилось несколько ранее обоих этих исторических событий: был конец марта, или самое начало апреля – точные даты уже исчезли где-то за очередным поворотом вечности.

Я недавно окончил институт, работал (правда – токарем: молодым инженерам-кибернетикам почему-то весьма хреново платили), жил со своей очень пожилой уже бабкой, поскольку родители мои к тому времени успокоились окончательно и бесповоротно. Невеста (даже!) у меня уже была, причем не простая, а КАНАДСКАЯ! И вообще, – повезло человеку. За кефир, кстати, отдельно: спасибо большое всем!

И вот. Был у меня хороший приятель, класса с пятого-шестого школы, друг, можно сказать. Жили мы в одном районе, на тогдашней окраине Москвы, возле речки-вонючки с гордым названием – Яуза, недалеко от Катькиного акведука. Он жил с отцом, матерью и младшей сестрой. Которую звали – МАРИНА…

… Марина…

… Итак, она звалась – Марина…

… Нет, не могу! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки!..

Так вот – Марина. На восемь лет младше. Долгое время шустрая была такая, надоедливая девочка. Со всем, что там положено быть у девочек: фартучками, косичкам по бокам головы, бантиками в этих самых косичках, и каких-то, вроде, плюшевых платьицев. Какие-то босоножки-лодочки были еще, кажется… Не помню, впрочем. Кроме – веснушек. Веснушки – помню. Они и потом присутствовали. В интересующий нас период.

И вот, в 79-ом году начинается Афганская война (наверное единственная, в которой я с тех пор не участвовал, слава Богу!), мой вышеозначенный приятель заканчивает какой-то заборостроительный институт без военной кафедры (тогда тоже такие были, как ни странно!), и огребает два года почетного права повтыкать отечеству. Сами понимаете – где.

Стон и вой… Холера и мор в дому Маринином…

Но, не буду нагнетать, не буду! Все обошлось с приятелем-то. Кончал он, хоть и Заборостроительный, ордена Пламени, имени взятия Бастилии 26-ю иерусалимскими раввинами институт, а верхнее его образование и в штабе Афганской войны пригодилось: был он то ли картографом, то ли топографом, то ли – скатывание бревен с наклонной плоскости, с учетом суковатости – не суть. Главное: не стреляли в него. Ни разу. За два года. Столько тогда служили. Счастье есть, однако. Но, – не у всех, не у всех… (задумчиво).

В меня бы не стрелял бы никто, хотя бы… ну, ну, ну, НУ – ГОД. Чего мелочится-то? Ась? (мечтательно). Счастья нет, однако. И весны – не будет! А весна, это знаете ли, Вам, не зима, – когда мой двор уединенный, печальным снегом занесенный твой колокольчик огласил.

Впрочем, мы отвлеклись.

Мы с ним переписывались. По почте, от руки. Так тогда принято было, Вам не понять, не тужьтесь. Не то, чтобы очень часто, а так – раз в месяц, примерно: я же все-таки не был его девушкой. Если же он долго не писал, я звонил, на всякий случай, его мамаше – мало ли чаво.

И, как-то осенью 80-го года, звонит мне мамаша этого приятеля. САМА!!! Я подумал: Ж-ПА другу, если честно. Но – нет, не беда. Другая маята.

Марина в математике – ни в зуб ногой, все запустила, завралась и в школе, и дома, не знает, как выпутаться, а кто у нас по математике-то: отец – геолог, я – покрасочный технолог, репетиторы больно дороги, учителя не берутся, говорят она – неуправляемая и дерзкая, сЫночка афганским пулям кланяется, дед, вообще – профессор медицинский и генерал, выручай.

Монолог, однако… Согласился, стало быть, болван.

И – пропал.

Марина-то за эти несколько месяцев девала куда-то косички, бантики, лодочки, постриглась под каре, или длиннее слегка: оказалось (вдруг!), что у нее чудесные светло-каштановые волосы с медным отливом и искорками, взгляд стал какой-то осмысленный, не детский совсем, выросла, сантиметров чуть ли не на двадцать, появилась аккуратная попка, очень тонкая талия и длинные-предлинные ноги, и такие же длинные и аристократические какие-то ладони и пальцы. Движения даже изменились до неузнаваемости. Пластика, блин.

Вдруг – вычухалась. Распустилась. Не женщина еще, конечно… Но – ДЕВУШКА. Только-только расцветающий бутон.

… Чума на оба наши дома…

Не трогал я девушку, тогда, не трогал! Не возбухайте!

Честно занимался я с ней два раза в неделю алгеброй, геометрией, физикой... Что еще-то в школе, там… Не теоримия же множеств, и не идиотиза Пуанкаре, черт ее задери… Выглядело это так: она сидела за письменным столом и занималась, а я – валялся на кушетке и объяснял ей, чё непонятно, в доступной плоской форме и решал ее задачки. В уме. Потом проверял с ее же слов. Правил что неправильно. И смотрел, смотрел, СМОТРЕЛ… Не в тетрадку – на нее. Не мог насмотреться, просто.

Как там пелось-то? «… я извиняюсь, но я – горю…», так, кажется. Так вот я – горел. Даже кушать не мог, такое сильное воспламенение испытывал. Ти, понмаешь, слюшай, генацвале?

Иногда мне кажется, что она это чувствовала и дразнила меня: одевалась в какие-то немыслимые маечки и брючки в облипочку, изгибала спинку и выставляла попку, стреляла из-под своей меди зелеными искрами глаз и облизывала шариковую ручку, вдруг прикасалась ко мне поверхностно, вскользь, смеясь над чем-либо (я еще и шутил, представляете!?), играла пальцами в свете настольной лампы, от чего светился золотой, чуть заметный пушок у нее на руках… Эх! Счастье, все-таки – есть!

Иногда же, я думаю, что это все игра моего воспаленного и больного воображения, и она вела себя совершенно естественно, для девочки тринадцати лет, без всякой задней мысли, никаких дразнилок-завлекалочек, акстись, акстись, теленок, архар, Пан… Нет! Весны, – не будет!!!

Ну, что? Что еще сказать-то… Сколь веревочка не вейся, а совьёшься ты в петлю: месяца за два натаскал я ее, по чему надо было. Совсем не бестолковой оказалась она, вопреки всем школьным педа… м. Стала моя Марина получать вполне твердые четверки по естественным наукам, да и пятерки иногда проскакивали. Аллес капут, в общем. Сушите весла.

Пришлось сушить. Выдержать геологически крепкое рукопожатие, некстати оказавшегося дома папы (редчайший случай, надо сказать: я его и видел-то раз восемь за всю жизнь), принять от него в подарок курительную трубку из окаменевшего котяха легендарного доисторического редкодермодонта, получить поцелуй в щечку от мамы, плюс какое-то невнятное бормотание, типа «… ты наше – все» и…

Вдруг. Вот, прямо так: ВДРУГ.

Резкий, в упор, серьезный и дерзкий взгляд зеленых светящихся глаз.

Девять граммов в сердце. Девять граммов зеленого, сжигающего все пламени. Это было, – как удар. Что-то накатило, сердце остановилось на мгновение, а когда пошло снова, ритм его навсегда изменился.

Навылет. Держите меня семеро.

Что это был за взгляд, что означал… Нет мне ответа…

… Нет ответа…

И не спросишь, ведь теперь! Вот – засада! И это даже – прос… ал!

Покидая сей мир, жаждал увидеть букет одуванчиков, но не дано было.

Дальше была вполне обычная жизнь молодого и полного сил парня, девки, непременно, присутствовали, невеста канадская, опять же. Как там в анекдоте? Эх, молодость, молодость! Членом суда, членом туда… Прошло ВРЕМЯ, одним словом. Некоторое время. Не скажу, теперь уже, что – большое.

Только, вот весной 80-го года, позвонил я опять по-помните-какому номеру, да и по тому же самому поводу: приятель на письмо мое вовремя не ответил. Подошла Марина.

Огорошила. Обвал, просто. У них скоропостижно умерла мать. Вот, буквально – вчера.

Отец, как всегда, где-то в командировке у черта на рогах, откуда на собаках только три дня скакать надо (буквально!), да и ему сообщить даже пока не удалось. Брат, сами-знаете-где, интернациональный долг выплачивает. Деду-профессору-генералу за 90 уже и он вообще вряд ли понял, что произошло, поскольку сказал по телефону, что ему, как раз, прям по случаю, пациент подарил бутылочку «Вдовы Клико». Одна осталась девчонка тринадцати лет с этим со всем хламом, в общем.

Трындец называется. Полный компресс. Приехали.

Самое хреновое, что она не плачет, а спокойно так и деловито об этом рассказывает, отстраненно даже, как будто. Значит – заклинило. Заколодило, как патрон в патроннике, когда в самый ответственный момент потом – гитлер капут, сливаем масло, ну что же ангелы поют такими злыми голосами, свечку, тоже, кстати, не забудьте поставить. За упокой, естественно, что это Вы глупости спрашиваете. Как-то так.