Марина

Дело это было в пятницу к вечеру: я с работы пришел, только. Но. Надо сказать, что поскольку, работал-то я токарем (если помните), то работа моя начиналась в 7, а заканчивалась – в 5. В Советском Союзе это дело было весьма строго организовано: гегемон везде, начинал и заканчивал рано, дабы утром не успел еще надраться, а вечером – успел протрезветь. Прочая же прослойка-шушера начинала и заканчивала строго в соответствии с регламентом, в разное время, чтоб не перенапрягать, и без того хилый, транспорт.

Так вот, в полшестого вечера на меня валится эта история, и я понимаю, что что-то делать надо уже – МНЕ. Просто, поскольку больше – некому.

Я – поехал. Скрепя. Ибо за прошлые месяцы моя Марина меня совершенно измотала. Морально. Не знал я, что мне с ней делать-то: и так – клин, и так – рогатина. Надо сказать, что никакими педофильскими комплексами я никогда не страдал, считал (и до сих пор – придерживаюсь), что если сиськи, или месячные, или то-другое в комплексе, есть – е.. ть можно. Тем более, что у самого у меня первый серьезный такой опыт случился даже еще и ДО моих 13-ти.

И – ничего! И – ничего! И – ничего! И – ничего! И – ничего! И – ничего! И – ничего!..

Впрочем, это – совсем другая история.

Здесь, же больше какие-то дурацкие (не взятые никогда, кстати!) обязательства перед другом меня удерживали. Да, и как ему потом в глаза, смотреть-то? И, ей, что – сказать? В кино пригласить, или на детский утренник? Тем более, там мамаша (царство ей небесное) все время мешалась, со своими кастрюлями и швабрами…

Но. Горел. Горел, как пионерский костер, не мог видеть ее спокойно, просто. Искры, и молнии. Мрак и вихорь. Вода и пламень.

Поехал, однако. Там – недалеко. Все твердил себе по дороге: «не смотреть, не смотреть, не смотреть… Особенно – в глаза… А как она сейчас выглядит, интересно? В чем одета? Тфу!!! Не смотреть, не смотреть…»

Пришла, рассыпалась клоками… Все совсем не так оказалось, как ожидал.… Типичная, потом уже, ситуация боя… шестнадцать лет, шестнадцать лет! Нет, этого ничем не вытравить!

Была она какая-то тусклая и тихая, совершенно не заплаканная, но заторможенная вроде, в халате и полосатых гольфах. Искры и в волосах и в глазах умерли, как не было. Тапочки, какие-то стоптанные… Больше всего меня поразило, что была она – ОДНА. Совсем – одна. Ни подружек, ни учителей, педо… ов, там. Ни-ко-го-шень-ки.

Сидела она на кухне у окна на табуретке и пила какой-то спитой чай. В окно глядела на погрязневший снег. Такие дела.

И понял я, что ей совсем, вот – кранты. Буквально, то есть: кранты; совсем потерянный человек, на краю уже. Совершенно не понимал я, что в таком случае делать надо. Как себя вести, тоже – ни бельмеса. Поэтому предложил единственное средство, которое знал. Спросил: «Выпить хочешь?» И она ответила: «Хочу!» С облегчением даже как-то. Хотя, вряд ли, до этого пила когда-нибудь.

Я засуетился, стал еще спрашивать не надо ли жратвы какой купить, оказалось, что и жрать у нее тоже совершенно нечего, сошлись на пельменях-сосисках-макаронах, чтоб не готовить, что найду, чай-сахар-масло, фрукты и выпивка, опять – что найду. Надо уже спешить было, поскольку часам к семи вечера в советских магазинах не оставалось уже ничего, почти.

Побежал. Повезло – везде, так тоже бывало: купил, что хотел. Бог послал в тот день доктору Менгеле, простите – Целлулоиду: две бутылки «Столичной», причем в самом лучшем ее варианте – «СПИ», бутылку крымского кагора неизвестной модификации (правда, тогда в Крыму сосем уж дерьма и отравы – не делали), трехлитровую бомбу мандаринового сока, крепко заряженную в казематах Абхазии, яблоки – красные и слегка гниловатые, а так же квашенную капусту типоразмера «Провансаль» (мечту рачительного хозяина, поскольку: и на стол поставить не стыдно, и сожрут – не жалко). Все остальное – практически полностью по первоначальному списку, за исключением чая, коего найти не удалось, пришлось купить еще два литровика, голубого, в каких-то шизофренических листиках, молока и пару пачек какао. Растворимый кофе тогда отсутствовал, как класс: и искать не стоило. Еще были присовокуплены три пачки горького шоколада, поскольку другого не завозили со времен Николая Кровавого. Зато выбросили трубочки для коктейля, буквально везде и в неимоверных количествах. Также были присовокуплены. С удовольствием.

Упакованный таким жутким месивом, я вернулся к моей пациентке. Она так и сидела под кухонным окном с получашкой остывшего спитого чаю. Тут до меня окончательно дошло, что человека-то действительно надо – спасать. Спасение, по моему разумению, заключалось в изрядной доле алкоголя на 40-45 килограмм веса этих длиннющих ног, рук, пальцев. Чтобы оттаяла. И, расплакалась, хотя бы.

Я занялся приготовлением лекарства: открыл кагор и дал ей попробовать. Не понравился. Тогда, из полутора полулитров и трехлитровой бомбы сока я смешал «screwdriver» (не знаю, до сих пор, как эта смесь называется по-русски) – получилось вполне вменяемо: водка практически не чувствовалась, а мандарины, напротив присутствовали во всем своем абхазском великолепии, с корочкой. Никакого льда, да и вообще всяческого охлаждения для этой микстуры не требовалось. Воткнул я в стаканы, столь удачно вброшенные в советскую торговлю, трубочки и подсунул под локоток своей боли. Её боли.

… Если хочешь увидеть летание четырьмя крыльями – ступай во рвы Миланской крепости и увидишь черных стрекоз – билет до Милана, даже два – мне и ей: хочу стрекоз летание в ветлах на реках, во рвах некошеных… Италия, итальянский человек Бруно, человек Данте, человек Леонардо – художник, архитектор, энтомолог… День чрезвычайно солнечный, и Леонардо в старом, неглаженном хитоне стоит у подрамника с рейсфедером в одной руке и баночкой красной туши – в другой; наносит на лист пергамента кое-какие чертежи, срисовывает побеги осоки, которой сплошь поросло илистое и сырое дно рва (осока доходит Леонардо до пояса), делает один за другим наброски баллистических приборов, а когда немного устает, то берет белый энтомологический сачок и ловит черных стрекоз, дабы подробно изучить строение их хрупких крыльев. Старый Мастер смотрит на тебя из под кустистых бровей, он как будто всегда чем-то недоволен. Расскажите о ней, говорит художник. Хмуро…

… Все СОН и НОС… Чур меня! Чур!

Ей понравилось. Она быстро опустошила свой стакан, глазки слегка заблестели, и попросила еще. Легко! Тут же было набулькано из трехлитровой бомбочки. Вторая порция тоже исчезла очень быстро и сделала свое дело: помогла. Закусила она яблоком и шоколадом. Мордашка совсем стала напоминать человеческую.

Тут, ей надоело сидеть на твердой табуретке, и она САМА предложила переместиться в большую комнату на диван. О, тот малиновый диван! Он был огромен. Сделанный сидячим, с выдвигающимся вперед монстроподобным нутром, он вполне мог вместить четырех, не сильно упитанных индивидуумов, в горизонтальном положении. Что пару раз прекрасно и продемонстрировал, когда на Новый Год, или другой день варенья, мы с друзьями оставались кучей у этого приятеля ночевать. Они его никогда не складывали, поскольку, лежа на нем поперек, было удобно смотреть телевизор.

Так вот. Она улеглась на этот самый диван. Вдоль. А я уселся на него же, рядом с ней. Всю свою кулинарию мы разместили рядом на журнальном столике. Выпила она, под мой легкий треп, еще одну… и вдруг – разревелась. На полуслове, по-детски так, с прихлипом, горько-горько и безнадежно.

Ну, ничего мне не оставалось делать, как лечь рядом с ней, дать ей уткнуться в свое плечо и гладить по голове и спинке свободной рукой.

… Понимаете, ей совершенно НЕКОМУ было поплакать, вот так, – в плечо…

… Тем ни менее, всем известно, что самый громкий звук издает барабан, наполненный всего лишь – воздухом…

Вот она и поплакала… барабану.

Когда она затихла, мы еще посидели рядом – я ее приобнимал за плечики, а она положила голову мне на плечо. Я слегка целовал и прикусывал ей мочку уха… Потом мы еще немного выпили нашего мандаринового эликсира, и я спросил: не сделать ли ей массаж шейки и плеч – чтобы совсем расслабилась и успокоилась.

Она согласилась, и опять САМА скинула халат… Халат, надо честно сказать, был совершенно идиотский: махровый, в желтую, зеленую и бордовую полоску, жесткий, застиранный какой-то. Он доходил ей до середины икр. Я в этом халате раньше видел ее героического геолога. Его он тоже не украшал, отнюдь, право слово!

Под халатом у моей нимфы (боли! Боли и радости моей!) оказалась белая маечка на лямках, как у ватных гопников бывает, только СОВСЕМ белая, конечно, и лямки – чуть поуже, что ли. Маечка была короткая: чуть-чуть, на полсантиметра буквально, не доставала до трусиков. Трусики тоже были белые, похожие на популярную серию «Неделька» по фасону (не помню, вот, напрочь, были ли уже такие тогда, или позже появились?): узенькие, такие, прямые девичьи трусики с резинкой ниже пупка, без всяких излишеств. Бюстгальтера на ней – не было.

Она еще выпила пару глотков, и легла опять на животик, вдоль малинового монстра. Легла, развела на длинной и такой беззащитной своей шейке, волосы на две стороны, а руки доверчиво вытянула вдоль тельца.

Я же – сел верхом к ней на ножки, ближе к попке, и принялся мягко-мягко, осторожненько, поглаживая, скорее, чем разминая, массировать ей шейку и голову, рядом с шейкой, за ушками и глубокую длинную впадинку перед затылком. Иногда я слегка разминал и длинные, идущие от плеч, мышцы, которые, собственно, и держат шею у человека, иногда несильно дул во впадинку под основанием черепа.

Должен признаться, что (вы удивлены, други мои?) никакого массажа я делать никогда не умел, – и не пытался, даже. Все это была чистая разводка, фуфло, дурилка картонная, лишь бы только прикоснуться к этому божеству. Я и раньше с успехом использовал этот подленький приемчик – всегда прокатывало. И сейчас – прокатило.

… Выпросил у Бога светлую Русь Сатана, даже и очервленитою кровию мученическою. Добро, ты Диавол, вздумал, и нам то любо – Девы ради, света нашего, пострадать…