Наездницы

Когда я слезала с него, его лицо было уже бордовым. И кашлял он минут пять. Сережка умоляюще смотрел на меня из-под густо облепивших его лицо волос моей промежности, когда я, не дав ему отдышаться, снова повалила мальчишку на ковер, накрыв вульвой его рот... Это продолжалось, наверное, часов шесть. Хотя возможно гораздо дольше. Чувство времени, как впрочем, и все остальные, притупились. Я была настолько поглощена траханьем его мордашки, что в какое-то время перестала понимать, где нахожусь.

Наконец, пресыщенная, полностью получившая то, что хотела, я решила остановиться. Сидя на груди Сережки после очередного оргазма, я не стала пересаживаться ему на рот. Поднялась, лениво набросила халат его матери, предусмотрительно захваченный мной из ванной, и встала над лежащим Сережкой. Он покорно лежал там, где я его оставила, не делая попытки подняться. После пощечины он больше не сказал ни слова, позволяя мне делать с ним все, что мне хотелось.

Так-то оно лучше. Да и бить его мне вовсе не хотелось. Задумчиво глядя на него сверху и поворачивая его голову ногой, чтобы лучше рассмотреть, я отметила его изможденность и покраснения на лице, истертого волосами моей промежности, все в засохшей и еще не совсем, влаге. Увиденное меня удовлетворило. Перестав перекатывать голову и поставив ногу ему на рот, я сказала:

– Да, лошадка, я и не ожидала получить от этого столько удовольствия. Молодец, порадовал хозяйку! Хорошая лошадка!

Я полушутливо похлопала мальчишку ступней по лицу, думая, что Сережка оценит мою шутку, но до него сейчас, кажется, не доходило вообще ничего, и он только испуганно отодвинул голову. Я пошла в ванную и встала под душ. Наслаждаясь жаркими струями воды, льющимися на мое усталое тело, я подумала, не позвать ли Сережку... Но решила сегодня его больше не трогать.

Уже уходя, я сказала ему:

– Сережа, о том, что случилось сейчас, я мечтала уже давно. Мне этого безумно хотелось. И я хочу делать это и дальше. Нравится тебе это, или нет... Так что привыкай...

Он что-то промямлил в ответ, что я не совсем поняла. И я ушла, потрепав мальчишку по щеке.

На следующий день я разговаривала с ним как раньше. Он тоже, по крайней мере, старался. А еще через два дня я повторила с ним это. Сережка к моей радости уже не выглядел таким потрясенным и даже старался лизать сам. Правда очень неумело, но я оценила его рвение, напоследок погладив его, как собаку. Желание поцеловать его у меня почему-то уже не было. Потом я стала делать это с ним каждый день, если у меня была возможность.

Желание-то было всегда, даже во времена менструации, когда я давала ему дневную передышку. У него дома, у себя. В школе, в лесу, в парке... Везде, где не было чужих глаз. Постепенно, чем дольше он мне лизал, я все чаще и чаще вколачивала свои мысли Сережке через удары... Мое отношение к нему, как я уже сказала, изменялось, постепенно становясь просто потребительским, как к неодушевленной вещи. Мы почти сразу после начала его отлизов перестали целоваться. Да и просто вести себя как обычная пара. Нет, на людях все было по-прежнему, но наедине...

Временами я просто не знала, о чем нам с ним говорить, переводя разговор на школьные дела, сплетни, единоборства, в которых, впрочем, Сережка не разбирался, хотя он тоже цеплялся за возможность поддержать разговор. Да, он уже все понимал. Иногда уже смотря на меня, тем же испуганно-затравленным взглядом, какой был у Васьки при взгляде на Наташу. Интересно, что он думал обо мне, которая постепенно превращала его, здорового парня, мечтающего кем-то стать, в покорное животное, готовое в любой момент встать на колени и припасть к моей вульве по одному лишь слову или жесту?

Меня это огорчало. Но я не собиралась ничего менять. Время шло и с каждым днем мое обращение с ним становилось все более жестким и командным...

К сожалению, зима сделала невозможными наши верховые прогулки по лесу. С другой стороны, мы могли вместе кататься на санках, что тоже интересно, хотя и не настолько, как верховая езда. Можно усесться кому-нибудь на голову и с ветерком прокатиться по льду. Но зачем мне теперь эта жалкая забава, когда в моем распоряжении был становящийся все более послушным мальчик с очень умелым язычком?!

После школы я приходила к Сережке домой и мы вместе учили уроки. Когда у них дома никого не было, я садилась в кресло, поднимала юбку или приспускала колготки, звала свою лошадку и на несколько часов, а время для меня тогда просто переставало существовать, моя лошадка превращалась в обезьянку с неутомимым рабочим язычком... Все-таки Сережка не был полной тряпкой и помимо того, что пытался улизнуть от своих обязанностей, иногда даже бунтовал.

Но в эти моменты я уже не играла и могла ударить по-настоящему. Боясь прямо отказаться, он жаловался, что все тело болит. Наверняка, так и было. Не позавидуешь ему – сидеть часами на коленях, с капканом сильных бедер, плотно и жестко обхватывающей шею и с онемевшим, уже, наверное, не чувствующим ничего языком, но которым все-таки надо было работать, чтобы не получить увеситый удар пяткой по ребрам, или удар кулаком по лицу...

И вот, в октябре, примерно через два месяца после очередного его хныканья я сильно ударила его ногой в грудь и всерьез пригрозила уйти и совсем разорвать отношения. Но потом сделать его жизнь в школе невыносимой.

– Если не хочешь лизать мне, будешь лизать другим и не одной. Я это тебе обеспечу. Меня девки из секции уже давно просили найти им кого-то вроде тебя. Понял, пиздолиз? – зло говорила я ему это и еще многое другое.

Вспомнив и о том, кем он является по отношению ко мне, после того как согласился возить меня на себе. И что скажут ему в школе, когда я при всех опущу его так же, как Наташа Ваську два месяца назад. Это было грубо, но я была вполне серьезна, и побледневший Сережка это понял. А еще за то время, которое он находился со мной, он понял, что я сильнее его во всем, и что сопротивляться мне он просто не сможет. Да и я к тому времени могла подавить его уже одним взглядом.

До этого времени я старалась не демонстрировать ему свою власть так жестко, еще как-то щадя его самолюбие, хотя к тому времени ему доставалось от меня почти каждый день. Но теперь мне уже было все равно. Я просто хотела насаживать вульву на его рот когда и как мне хочется. И чтобы он воспринимал это как свою первейшую обязанность и был готов исполнить мой приказ в любое время, в любом месте и столько, сколько это сочту я, а не его усталый язык и затекшая шея. Неужели это так много?!

– Подумай о том, что я сейчас сказала, а завтра сделаешь выбор! – сказала я и ушла.

И на следующий день, когда я демонстративно не замечала его на протяжении всех уроков, иногда встречаясь с ним взглядом, я видела перед собой не нравящегося мне мальчишку-одноклассника, все еще восторженно смотрящего на меня, а раба с потухшими глазами. После уроков я молча, не говоря ни слова, взяла его за руку и завела в пустой женский туалет, звонко цокая босоножками по кафельному полу... Сережка стоял передо мной ни жив, ни мертв, явно не зная, что ему сейчас уготовано.

Все так же молча я схватила его за волосы и затащила в кабинку, развернув и бросив на пол, так что спиной он уперся в весело журчащий унитаз. Затем, посмотрев на него, стоящего на коленях среди засохших, и не совсем, лужиц мочи, некоторые девки, посетившие кабинку, были такими свиньями, я встала над ним, подняла юбку и, поставив ногу ему на плечо демонстративно, без слов, сдвинула трусики и скрестила на груди руки.

Сережка, опустив глаза, покорно уткнулся лицом в волосатый треугольник моего лобка... Когда Сережка уже, после того, как я кончила, завершал подлизывать промежность, я нагнула его голову над унитазом, и, немного присев, без предупреждения стала писать ему в рот. Он попытался вскочить, но я так сильно ударила ему коленом в грудь, что мальчишка, задыхаясь и глотая воздух, как рыба на берегу, осел обратно.

– Сиди смирно и открой рот! – произнесла я первые слова за день, обращенные к нему.

Плача и всхлипывая, Сережка подчинился, а я продолжила писать, по-прежнему стараясь попасть в рот, который он, жалобно смотря на меня, опять открыл. Почти все проливалось мимо рта, проглотил он, несмотря на мой приказ, мало, основательно намочив рубашку и даже штаны. Вид у него был жалкий, каким я его еще не видела.

Закончив, я подтерла промежность о его волосы, оставшимися сухими, и сказала:

– Ну, теперь ты понял, кто ты?

Немного помолчав, с брезгливым презрением глядя на него, закрывшего лицо руками и вздрагивающего телом в беззвучном плаче, я продолжила:

– Ты сам заставил меня сделать это... Завтра утром жду тебя у своего дома!

И, неожиданно для себя самой завершила:

– Не надо было тебе тогда заступаться за Ваську...

Я ушла, не оглядываясь на него, оттраханного и обосанного мною самого красивого мальчишку класса и мою первую любовь, уже ревущего как пятилетний малыш. Мне было немного грустно. Все-таки теперь я опустила его так, что прежние отношения между нами просто невозможны. Но, с другой стороны, разве не этим все должно было закончиться? И возможны ли, вообще, равные отношения между нами?

Полночи я не могла уснуть, решив, в конце концов, что теперь нет смысла грустить. Да, у меня теперь нет друга. Зато есть послушный раб. Так даже лучше. А для посторонних мы и дальше можем оставаться обычной парой. Мне жаль тебя, Сережка, мальчик моих прежних снов и наивных мечтаний, но теперь уже окончательно твое место под моим задом и вульвой. И выбраться из него я тебе не позволю. Никогда...

***

Как-то в конце ноября я оказалась дома у Наташи. Хотела взять у нее DVD-диск c новым, расхваливаемым всеми знакомыми подругами, фильмом о любви. Ну, и конечно, как водится, посидела у нее. Наташа, видимо, догадываясь о характере моих отношений с Сережкой гораздо больше, чем остальные, показала мне, какое место по преимуществу занимает Васька, когда остается с ней наедине или когда у нее в гостях подруга, стесняться которую она не считает нужным.